Мы вылезли из нор за несколько часов до рассвета. Блуждали неприкаянно по клочку суши, опухшие от ночных фантазий, приходили в себя, ополаскивались, повизгивая от холода. Затаптывали тлеющий трутовик. Тоска рвалась наружу – яростными матерками сквозь зубы, молитвенными стонами. Зыбкими привидениями потянулись мы вдоль берега и примерно через час ощутили первые признаки чужой жизни. Разваленный сарай с останками малогабаритного ялика на прибрежном песке. Гниющие снасти. Еще метров триста – и показались скученные крыши вросших в землю домишек…

Мы лежали на пригорке, укрытые с тыла отвесной скалой, тоскливо рассматривали одно из немногих мест Каратая, где проживали вольные люди. На востоке уже слегка алело, темнота становилась не сплошной, редела. Деревенька была не из карликовых, разбросана по карнизам и уступам над речушкой. Дворов с полсотни, а то и побольше, чахлые огородики, разгороженные плетнями из жердин, понурые рябинки, сараи из строительных отходов. Дома сбиты из чего попало, прилеплены к обрывам, нередко крыши одних становились завалинками других, кривые улочки соединялись узкими переулками, заборы чисто символические… Тихо было в деревне. В заливчике, снабженном дощатыми мостками, на привязи покачивалось несколько лодок. Пара перевернутых – на берегу…

Обход деревни мы начали с верхних строений. Перебежали, пригнувшись, через заросшую бурьяном околицу и погрузились в лабиринты улочек.

Держать собак в деревне, похоже, запрещалось – ни одна не лаяла. Редкое мычание из коровника, или курица во сне загремит с насеста, забив крыльями… В гнусном молчании мы дважды прошли из конца в конец, остановившись на обрыве, когда Балабанюк возбужденно ткнул куда-то пальцем:

– Смотрите, большой дом и чердак, как было сказано, нависает над крыльцом…

До дома нужно было спускаться. Но, похоже, это был именно он. Аналогичных строений в округе не наблюдалось.

А дальше произошло событие, заставившее нас сильно понервничать. Из стылого предутреннего воздуха материализовались три неясные фигуры – выросли в переулке под нашими ногами и, крадучись, начали спускаться. Мы присели от неожиданности. Ойкнула Ульяна – пришлось ей срочно зажать рот.

– А это что за кексы, Михаил Андреевич? – зашипел Балабанюк, хватаясь за меня, как за мамку.

Даже в полном непредсказуемостей Каратае эти фигуры выглядели как-то странно. Похоже, они отсиживались под обрывом – на свободном пятачке между домами, заросшем полынью и крапивой. А теперь вот выбрались и куда-то намылились. Походка, безусловно, мужская, балахоны до пят, головы закрывали остроконечные капюшоны – что опять же в непростых условиях Каратая смотрелось как-то наигранно.

– Мне кажется, мы столкнулись с доселе неведомыми проявлениями здешней жизни, – прошептала мне на ухо заинтригованная Маша.

Но самое сложное заключалось в том, что серые личности направлялись как раз на ту улочку, где проживал Демьян Асташков. В противном случае наши дороги вряд ли пересеклись бы. Мы гуськом добежали до ближайшего проулка, спустились по скрипучему помосту и, пригнувшись, побежали на улочку, где исчезли трое. Они умели двигаться бесшумно. Скользили тени. Полы балаханов раздувались на ветру. Мы недоуменно переглядывались: кто такие? Монахи ордена святого Доминика, идущие по своим сакральным религиозным делам…

Мы шли за ними, прижимаясь к шатким оградам, прячась за плотным шиповником. Скрипнул камень под ногой Балабанюка. Мы присели, затаив дыхание. Тени встали, закрутили провалами капюшонов. Идущий первым что-то тихо сказал, остальные молча выслушали, отвернулись. Шествие продолжалось. До владений аборигена Демьяна оставалось несколько дворов. Серые личности спустились с холма, исчезнув из поля зрения, затем по одному начали появляться. Следующий в авангарде отворил калитку, представляющую довольно хлипкое сооружение, подал знак сопровождающим. Мутные тени просочились на участок, потекли к крыльцу, над которым громоздким козырьком нависала мансарда. Скрипнула дверь…

– Ё-мое… – растерялся Балабанюк. – И что прикажете делать, Михаил Андреевич?

– Давайте рассуждать логически, – прошептал я. – Не самое подходящее время для хождений в гости, не так ли? Напрашивается, первое: рисковый парень Демьян имеет общие дела с людьми, страдающими ксенофобией и комплексом неполноценности. Еще напрашивается второе: страдающие комплексами люди имеют к Демьяну некий счет, взимать плату по которому предпочитают в темное время суток…

– Напрашивается третье, – перебила Маша. – Если кто не помнит, пасечник Моргун заикался о непутевом сыне Демьяна, правда, не уточнил, в чем конкретно заключается непутевость…

На этом самом месте беседу перебил глухой, исполненный страданий женский крик.

Я сорвался с места, проглотив язык. Не люблю, когда доводят женщин до исполненных страданий криков. Скатился с холма и кенгуриными прыжками помчался к калитке. Петля рассерженно завизжала. Тряхнуло перезрелую жимолость, выросла фигура в балахоне, занесла руку, в которой что-то матово блеснуло. Он был заведомо неправ. Я резко повернулся на девяносто градусов, ушел с линии атаки, и рука, не меняя траектории, задралась за спину – чертовски неестественная поза. Коленом в нос, приятных снов… Отшвырнув с дороги обмякшее тело, я бросился в дом. Балабанюк прилежно сопел в спину.

– Сашка, – прохрипел я, – за бабами следи. Негоже их бросать…

– Да здесь они, Михаил Андреевич, уже все ноги оттоптали…

Из дома кто-то выбежал – колпак на плечах, сверкнул лощеный череп, оттопыренные остроконечные уши. Ударом пятки я вогнал его обратно в сени, и не успел он завалиться, сцапал за грудки и, вывернув правый локоть, подсобив бедром, отправил верещащего мерзавца через хилое ограждение. Добить бы надо, да некогда, успеется. Ворвался в сенки, пахнущие кислой простоквашей, рванул скособоченную дверь…

В горнице чадила керосиновая лампадка. Дощатые стены, печь в разводах. Линялая занавеска в трогательный горошек отделяла спальную зону от прочих зон. Картина та еще: порубленный в капусту труп с разбросанными конечностями. Море крови, ошметков кожи, вывернутых внутренностей. Рядом женщина – без чувств, простоволосая, пожилая, в застиранной ночной сорочке до пят. Над трупом измывался ублюдок в балахоне. С воплями «Господи, помилуй! Для тебя, Господи!», он самозабвенно рубил тело топором, превращая верхнюю часть туловища в отбивную. Он был в трансе, не понимал, что происходит вокруг, не видел посторонних…

Я пинком отправил убийцу в угол. Он зашипел разозленной гадюкой. Пнул еще раз – голова дернулась, как резиновая, спал капюшон, топор отлетел в сторону, Балабанюк ловко принял пас и отправил инструмент за печку. Сверкали безумные глаза. Убийца забился в угол, трясся в конвульсиях. Пена текла изо рта, он бессвязно что-то хрипел. На вид обычный молодой парень, зачем-то впавший в исступление.

– Изыди, Сатана, изыди, изыди… – Дрожащие пальцы скрючились в щепоть, убийца лихорадочно крестился, колотя ногами. Я бегло осмотрелся. Картинка акварелью, конечно. Женщина была неподвижна и вроде не дышала. Балабанюк держался за горло, заговаривая тошноту. Ульяну рвало в углу за печкой. У Маши было больше стойкости – она отрывисто сглатывала и тупо смотрела на изрубленный в лохмотья труп. В итоге поняла, что к чему, сорвала занавеску, набросила на покойника…