Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Полковник в раздражении бросил трубку и снова кинулся на Бульдозера и его команду.
— Ну, что вылупились? Берите его и тащите в изолятор, там сдадите дежурному!
Крюков почувствовал, что его опять куда-то несут, и на этот раз действительно отключился по-настоящему…
Проснулся Крюков уже в камере. Он лежал на шконке. Не у дверей, но и не под окном. Посередке. Народу в камере было немного, сыщик заметил даже несколько свободных мест.
Он поднялся и сел. Голова не болела, только очень хотелось пить. Постепенно в памяти всплывали картины минувшего дня. Выходило, что Расул оказался прав. Скотина Борман сдал его Карпу, а тот велел Бульдозеру доставить его к Сидорову. Хорошего было мало и становилось все меньше.
Сквозь решетку пробивался слабый свет. В камере горела лампочка.
— Это утро или вечер? — спросил Крюков у соседа, занимавшего койку прямо возле окна.
— Вечер.
Своим видом сосед напоминал матерого уголовника: щербатые зубы, наколки по всему телу. Да и чувствовал он себя здесь как дома. Капитан догадался, что в камере он главный, «угловой». Он внимательно оглядел Крюкова, особенно его замечательные черные брюки от Армани. Сейчас вряд ли кто-нибудь угадал бы в этих обносках руку элитного закройщика.
— Это ты тот мусорок, который с Китайцем в этапке парился? — спросил угловой.
— Я, — не стал скрывать очевидного сыщик. — Как узнал?
— По шкарам. Китаец прогон пустил, чтобы правильные люди за тебя мазу держали, если по новой на хату заедешь. Только дело твое табак. Наши тебя, ясный пень, не тронут. А вот твои менты точно у катают, это я тебе в цвет базарю. Сидор-пидор спецом бригаду шерстяных с крытки подтянул. Они так делают, когда ломать кого-то надо. Держи ступень. Авось отмашешься.
И угловой бросил Крюкову тускло блеснувшую металлическую пластину. Это был выдранный из ботинка, заточенный с одной стороны ступинатор. Крюков подобрал его и убрал в карман.
— Благодарю.
Он был в курсе того, что «спасибо» в тюрьме говорить не принято.
Угловой закурил.
— Менты, суки, полный беспредел творят. Не был бы ты мусором, за тебя весь острог вписался бы. А так, извини. Урки нас не поймут.
Крюков не успел ответить. Щелкнул засов на двери камеры и сыщику велели выходить. На прощанье он кивнул угловому.
— До встречи на воле!
Тот в ответ только криво ухмыльнулся.
Конвоир провел Крюкова вдоль всего коридора в другой его конец. Здесь он приказал:
— К стене, руки в стороны!
Затем неторопливо обхлопал карманы Крюкова. Добрался и до ступинатора. Послеалкогольное состояние мешало сыщику соображать и быстро действовать.
Конвоир покрутил заточку в руках.
— Слышь, а ты правда из наших? — тихо спросил он.
Крюков обычно на дурацкие вопросы не отвечал, но на этот раз, ввиду важности момента, предпочел все же уточнить.
— Из кого это «из ваших»?
— Ну, из ментов.
Темнить перед смертью капитану не было никакого смысла, тем более что его инкогнито было давно раскрыто.
— Да, — признался он. — Опер я. Из спецухи. Кердык вашему Сидору. Не сегодня-завтра сам здесь окажется. Только ненадолго. Думаю, в первую же ночь повесится в камере, дольше не протянет. Так что держись от него подальше, чтобы, когда он рухнет, тебя не придавило.
— А что я? — пробурчал конвоир себе под нос. — Мы люди маленькие.
Он постучал ступинатором по ладони и сунул его обратно в карман Крюкову.
— Ты это, — еще тише сказал он, — как наседать начнут, сразу в тормоза ломись, в дверь то есть. Я тут, поблизости буду. Сразу открою. Держись, опер, авось прорвешься.
Крюков вошел в камеру. Она была относительно просторной. Вдоль одной из стен тянулись двухъярусные шконки. В углу возвышался «совмещенный санузел» — унитаз, над которым торчал кран. Центр камеры занимал стол с двумя скамейками.
На шконках сидели и курили трое мохнорылых юнцов. Все были плечисты и крепки, как сказочные богатыри. С появлением Крюкова вся троица уставилась на него чистыми прозрачными глазами наркоманов. И в их пустых взглядах сыщик прочел свой смертный приговор.
Глава десятая
Разоблачение
Всякий раз. когда в прессе вновь муссировался вопрос о целесообразности введения смертной казни, Крюков вспоминал не о маньяках-потрошителях, не о братве, которая косит друг друга на разборках, а именно о таких спокойных, хорошо развитых физически молодых людях. На следственных экспериментах они очень подробно и обстоятельно показывали, как набрасывали своим жертвам петлю на шею, пронзали тело ножом или били молотком по голове. И проделывали они это не из ненависти к тем, кого убивали или насиловали, и не из-за куска хлеба, а исключительно с целью получить удовольствие: оргазм, дозу наркотиков или, на худой конец, стакан водки.
Их патологическая склонность к насилию вызывала страх у окружающих, создавала им авторитет. Но только на воле. Зона их обламывала. Удел «шерстяных», такова была их кастовая принадлежность, гарантировал каждому из них место в «обиженке», поломанные конечности, отбитые внутренности, а то и место на кладбище. В зависимости от тяжести совершенного против «правильных понятий» преступления.
Но таких выродков очень высоко ценила тюремная администрация. Их, как опасных зверей, изолировали от остальных обитателей тюрьмы в пресс-хатах. Там они и отрабатывали свою спокойную сытую жизнь, калеча и насилуя тех, кого администрация время от времени швыряла им на съедение. Это помогало держать остальных заключенных в страхе, ибо каждый строптивый зэк знал — после пресс-хаты он станет либо «опущенным», либо инвалидом. Не был редкостью и летальный исход. В итоге все они погибали страшной смертью, ибо рано или поздно администрация переводила их в общую камеру, а на их место сажала новых обреченных.
На вид все трое отморозков выглядели вполне прилично, даже интеллигентно. Юношей с такими одухотворенными лицами скорее можно было бы встретить где-нибудь в университетской библиотеке или на дискотеке, чем в камере изолятора. При виде очередной жертвы на их лицах появилось выражение блудливой радости, только что слюни не потекли.
Крюков про себя отметил, что полковник Сидоров обманул своего друга-депутата. Двумя отморозками, правда, как и обещал, не ограничился, но и всерьез его предупреждение не воспринял. А зря.
Дверь камеры еще не успела закрыться, а Крюков уже обрушился на растерявшихся от такой прыти юнцов. Он не мог ждать, пока они окружат его и «растащат» на три стороны. Возись он с одним
