Вчера вечером я видел Джека Баркера на обеде; он облажался по полной. За нашим столом даже поспорили, пьян он или безумен. Справа от меня сидел Джереми Паксмен, а слева парень по имени Рик Стейн, знаменитый, судя по всему, тем, что отменно готовит рыбу[75]. Паксмен сказал, что его предки были бедняки и чуть ли не ходили по миру. Когда я заметил, что бедность – это естественный механизм отсева зерен от плевел, он обозвал меня мерзостным паяцем и весь остаток обеда говорил только с соседкой напротив, костлявой женщиной с причудливым вкусом в одежде, которая сказала, что работает на Би – би – си! Я услыхал, как она говорила, что у Би – би – си есть серьезные сомнения по поводу правительственной антисобачьей пропаганды.

Я крикнул ей, заглушая Паксмена: «А не хватит ли выполнять грязную работу за правительство и пасовать перед Баркером?»

Она ответила мне за спиной Паксмена, что в верхние эшелоны Би – би – си проникли кошатники. Не стану утверждать, будто это меня удивило, ведь общеизвестно, что кошек предпочитают гомосексуалисты и кисейные интеллектуалы.

Я каждый день контактирую с Сынком Инглишем, который доказывает, что из него выйдет великолепный лидер нашей партии. Его пес Билли постоянно на первых страницах как серьезных газет, так и скандальных листков. В опросах Сынок сейчас идет ноздря в ноздрю. Потребуется ли фотофиниш и расследование распорядителей? Или он завалится на бичерс – бруке?[76]

Признаюсь, меня немного тревожит твой сын Грэм. Я навел об этом молодом человеке кой – какие справки в Ми-5, и получилась довольно нелестная картина. Мне кажется, лучше пока его не афишировать, он может сыграть нам в минус перед выборами.

Между прочим, когда ты вернешься на свое законное место, я предлагаю чем‑нибудь удостоить констебля Локхарта. Он проявил замечательную отвагу, такая храбрость должна быть признана страной, которой он столь доблестно служит.

Остаюсь, дражайший мой Чарльз,

твой преданный друг

Толстушка.

– Мои дети уже давно сами по себе, – сказала Камилла. – И они не наследники трона. Надо позаботиться о твоих, об Уильяме и Гарри.

Они дружно готовили канапе, жестяной формой в четыре руки вырезали из хлеба кружочки, сбрызгивали маслом и подcушивали в духовке до румянца и хруста. Затем славно потрудились, сооружая тартинки из простых ингредиентов: сардин, сыра, мясного паштета – и украшая их ломтиками огородных овощей.

Чарльз принес из сада стопку белых пластмассовых стульев и расставил по гостиной.

Ближе к вечеру в маленькой гостиной Чарльза и Камиллы собрались все Виндзоры и их собаки; в комнате теснились тринадцать человек и девять животных. Грэм еще не спустился, он сидел в спальне на кровати, тщательно расчесанный, и щупал жидкие усики, которые решил отпустить несколько дней назад. Он переживал, что слишком похож на Гитлера: пожалуй, зря он надел коричневую рубашку. Грэм поднялся и прислушался к гулу голосов. Внизу говорили практически только о собаках. Но почему не о нем?

Вот так всегда. Его вечно ставят после собак. Приемная мать тоже спускала семейное состояние на инсулин для Тоника с его притворным диабетом. Грэм раз сказал ей, что чем вбухивать столько в инсулин и изо дня в день морочиться со шприцами и уколами, разумнее дать Тонику издохнуть. Но родители пришли в ужас от такой мысли. Грэм и поныне не мог без обиды вспоминать, как много внимания они уделяли Тонику и как забрасывали его, собственного ребенка, когда он валялся с гриппом.

Раздался стук в дверь, и в спальню вошла мать. Села рядом с Грэмом, взяла его за руку и призналась:

– Я ужасно нервничаю. А вы?

– Да, я теперь жалею, что отпустил усы. Я похож на Гитлера?

– Может, стоит немного растрепать волосы и расстегнуть воротничок рубашки?.. – предложила Камилла.

Грэм послушно расстегнул одну пуговицу, но разворошить прическу так и не смог себя заставить. Он носил ее неизменной с раннего детства. У него была фотография в полугодовалом возрасте в ползунках, там он коротко острижен сзади и на висках, и у него аккуратный косой пробор.

Мать с сыном гуськом спустились в гостиную. Грэм втайне предвкушал всеобщее внимание. Сейчас на него устремятся все глаза. Грэму вспомнилось одно из наставлений, которые давала ему приемная мать: «Если на тебе чистые носки и трусы, ты в любой обстановке равен любому человеку». Грэм не особо верил в эту формулу. В конце концов, бывают же серийные убийцы, неукоснительно заботящиеся о личной гигиене. Но теперь, когда ему предстояло сделать шаг из простолюдинов в аристократы, эти слова немного успокаивали.

Камилла с Грэмом вошли в комнату, и все сразу же обернулись, а собаки завыли, поскольку Фредди просветил их насчет Грэма, сообщив, что это второй по порядку наследник трона, способный задвинуть подальше других претендентов. Особенно надрывался Олторп, пес принца Уильяма. Он выл громче всех и умолк последним, когда Чарльз прикрикнул:

– Тихо вы! Из‑за вас собственных мыслей не слышно!

Воспользовавшись тишиной, принц поспешил объявить:

– Моя жена хочет кое‑что сообщить… Это, э… чудовищно важно. Этот молодой человек… э… это Грэм Крекнелл.

Грэм нервно потрогал усики. В комнате повисло выжидательное молчание.

Чарльз, похоже, затруднялся подобрать дальнейшие слова, и за него продолжила Камилла:

– Грэм – мой сын, я родила его в восемнадцать лет.

Молчание длилось.

Нарушил его Эндрю:

– Не парься, Кэм. Тут у каждого найдется пара скелетиков в шкафу.

– Да, – великодушно поддержал Уильям. – Это круто, Камилла. На дворе двадцать первый век.

– Просто чума, – поддакнул Гарри.

Королева выразительно посмотрела на Чарльза, побуждая его объяснить положение Грэма в семье.

Чарльз поперхал, подергал запонки и наконец сказал:

– Да, значит, Камилла мать Грэма, а я… ну, в общем, грубая правда в том, что… э… я его отец.

– Думаю, было бы уместно, если бы ты назвал нам дату рождения Грэма, – сказала королева.

– Он родился в половине шестого утра 21 июля 1965 года, – проговорила Камилла. – Мне было всего восемнадцать, Чарльзу шестнадцать…

– Молоток, братец! – одобрительно воскликнул Эндрю.

– Это случилось в последний вечер конкурса «Лошадь года», – продолжала Камилла. – Мы оба были очень юны и ужасно влюблены друг в друга.