Я выпил еще вина. Я совсем был готов очистить воздух от себя – и гори оно все огнем. Теперь же надо сидеть и ждать. Мне становилось все хуже. Депрессия, самоубийство часто оказывались результатом неправильной диеты. Но я-то кушаю хорошо. Я вспоминал былые дни, когда жил на одном шоколадном батончике в день, рассылая написанные печатными буквами рассказы в «Атлантик Мансли» и «Харперз». Я тогда думал только о еде. Если тело не ело, ум тоже голодал. Но в последнее время я для разнообразия питался чертовски хорошо – и пил дьявольски хорошее вино. Значит, все, о чем я думаю, – вероятно, правда. Все воображают себя особенными, привилегированными, исключительными. Даже уродливая старая перечница, поливающая на крылечке герань. Я-то воображал себя особенным потому, что ушел от станка в 50 лет и стал поэтом. Охуеть не встать. Потому и ссал на всех, как те боссы и управляющие ссали на меня, когда я был беспомощен. Все вернулось на круги своя. Я – пьяный, испорченный, гнилой мудак с очень незначительной крошечной известностью.

Мой анализ раны не залечил.

Зазвонил телефон. Сара.

– Ты же сказал, что позвонишь. Как прошло?

– Ее не было.

– Не было?

– Она в суде.

– Что будешь делать?

– Подожду. А потом скажу ей.

– Правильно.

– Не следовало мне все это говно на тебя вываливать.

– Да ничего.

– Я хочу снова тебя увидеть.

– Когда? После танцовщицы?

– Ну… да.

– Спасибо, не стоит.

– Я тебе позвоню…

– Ладно. Я тебе заранее отстираю пеленки.

Я потягивал вино и ждал. 3 часа, 4 часа, 5 часов. Наконец вспомнил, что неплохо бы одеться. Я сидел со стаканом в руке, когда перед домом остановилась машина Дебры. Я ждал. Дебра открыла дверь. С пакетом покупок. Выглядела она очень хорошо.

– Привет! – сказала она. – Как тут моя бывшая мокрая лапша?

Я подошел и обхватил ее руками. Я задрожал и заплакал.

– Хэнк, что стряслось?

Дебра уронила пакет на пол. Наш ужин. Я схватил ее и прижал к себе. Я рыдал. Слезы текли, как вино. Я не мог остановиться. Большая часть меня не шутила, другая же рвала оттуда когти.

– Хэнк, в чем дело?

– Я не смогу быть с тобой на Благодарение.

– Почему? Почему? Что не так?

– Я – ОДНА ГИГАНТСКАЯ КУЧА ГОВНА, вот что не так!

Моя совесть криком кричала внутри, у меня начался спазм. Боль просто ужасная.

– Из Канады летит танцовщица живота, чтобы провести со мной День благодарения.

– Танцовщица живота?

– Да.

– Она хороша собой?

– Да, очень. Прости меня, прости меня… Дебра меня оттолкнула.

– Дай я продукты поставлю.

Она взяла пакет и ушла в кухню. Я слышал, как открылась и закрылась дверца холодильника.

– Дебра, – сказал я. – Я ухожу.

Из кухни не донеслось ни звука. Я открыл дверь и вышел. «Фольксваген» завелся. Я включил радио, включил фары и поехал назад в Лос-Анджелес.

В среду вечером я был в аэропорту – ждал Айрис. Я сидел и разглядывал женщин. Внешностью Айрис убирала всех – ну, может, за исключением одной-двух. Со мной что-то не так: я и впрямь слишком много думаю о сексе. Каждую женщину, на которую падает взгляд, я вижу в своей постели. Интересный способ проводить время в ожидании самолета. Женщины: мне нравятся краски их одежды; то, как они ходят; жестокость в некоторых лицах; время от времени почти что чистая красота в каком-нибудь другом лице, абсолютно и завораживающе женском. У них есть над нами это преимущество: они гораздо лучше составляют планы и лучше организованы. Пока мужчины смотрят футбол, или пьют пиво, или шастают по кегельбанам, они, женщины эти, думают о нас, сосредотачиваются, изучают, решают – принять нас, выкинуть, обменять, убить или просто-напросто бросить. Но какая разница: что бы ни сделали они, мы кончаем одиночеством и безумием.

Я купил нам с Айрис индюшку, 18-фунтовую. Она лежала у меня в раковине, оттаивала. Благодарение. Доказывает, что ты выжил. Пережил еще один год – войны, инфляцию, безработицу, смог, президентов. Это великое невротическое сборище семейных кланов: громкие пьянчуги, бабуси, сестрички, тетушки, орущие дети, будущие самоубийцы. И не забудьте несварение. Я от других ничем не отличаюсь: у меня в раковине сидит 18-фунтовая птица, дохлая, ощипанная, совершенно выпотрошенная. Айрис мне ее зажарит.

В тот день я получил письмо. Сейчас я вытащил его из кармана и перечел. Его сбросили в Беркли:

Дорогой мистер Чинаски;

Вы меня не знаете, но я – хорошенькая сучка. Я ходила с моряками и с одним водителем грузовика, но они меня не удовлетворяют. В смысле, мы ебемся, и потом больше ничего нет. В этих обсосах никакого содержания. Мне 22, и у меня 5-летняя дочка, Эстер. Я живу с одним парнем, но секса нет, мы просто живем вместе. Его зовут Рекс. Я бы хотела приехать с вами повидаться. Моя мама присмотрит за Эстер. Прилагаю свою фотографию. Напишите мне, если захочется. Я читала кое-какие ваши книжки. Их трудно найти в магазинах. Мне в ваших книжках нравится то, что вас так легко понимать. И к тому же вы смешной,

ваша Таня.

Потом приземлился самолет Айрис. Я стоял у окна и смотрел, как она выходит. Она по-прежнему хорошо выглядела. Приехала аж из самой Канады, чтобы меня увидеть. У нее был один чемодан. Я помахал ей, пока она стояла вместе с остальными в очереди на выход. Сначала ей надо было пройти таможню, а потом она прижалась ко мне. Мы поцеловались, и у меня начал вставать. Она была в платье, удобном, облегающем синем платье, на высоких каблуках, а на голове сидела шляпка набекрень. Теперь женщину в платье увидишь редко. Все женщины в Лос-Анджелесе непрерывно носят штаны…

Поскольку не нужно было ждать багажа, мы сразу поехали ко мне. Я остановился перед домом, и мы вместе прошли по двору. Она села на тахту, я налил выпить. Айрис осмотрела мою самодельную полку.

– И ты все это написал?

– Да.

– Я и не думала, что столько.

– Написал.

– Сколько?

– Не знаю. Двадцать, двадцать пять…

Я поцеловал ее, обхватив одной рукой за талию, прижимая к себе. Другую руку я положил ей на колено.

Зазвонил телефон. Я встал и ответил.

– Хэнк? – Вэлери.

– Да?

– Кто это?

– Кто – кто?

– Эта девушка.

– А, это одна подруга из Канады.