высокопоставленного папы ружье с оптическим прицелом, смотрел в окно с верхотуры, среди копошащихся внизу голов приглянулась ему моя башка, и лично ничего против меня не имея, а так, от нечего делать баххх!!! Шарахнул. Почему, хотя бы из чувства превосходства, не стрельнуть, если можно стрельнуть?

Больнее пули поразил меня взгляд у стража закона, когда он услышал: «Не видел». Следователь, судя по глазам, тоже знал, откуда стреляли, но, в отличие от врача, его успокоила моя нежажда возмездия.

В отличие от Тома Сойера, пулю я на шею себе не повесил. Спрятал в ящике письменного стола, а при переезде с Якиманки на Полянку, в новый дом, не уследил, и пуля куда-то задевалась. Но рентгеновские пленки уцелели, и на негативе ясно видно, что опасаться паралича ниже пояса было в самом деле нечего: между пулей и моим черепом отчетливо видно едва заметное расстояние. Повезло мне, между прочим.

«…Всё волки мерещатся – пуганая ворона куста боится».

«Волки и овцы».

Включили меня в программу телевизионной передачи, вроде круглого стола, за которым каждый должен был рассказать нечто интересное, передавали нас в прямом эфире – видео ещё не появилось. Решил я говорить об интересе Шекспира к лошадям. Моя очередь выступать была за публицистом, Александром Яновым, который вскоре после этой передачи выехал как еврей и диссидент, преследуемый за религиозные верования и политические взгляды. Речь его по сути была близка Раисе Максимовне Горбачёвой. Кто читал её диссертацию, те рассказывали, что диссертантка, философ-социолог, проводила мысль «о новых чертах быта колхозного крестьянства», и заключалась новизна в желательности роспуска колхозов. В ту пору об этом нельзя было всем и каждому говорить прямо, поэтому мой предшественник по передаче рассуждал на несомненно занимательный сюжет, двигаясь окольным путем, и в то же время было вполне понятно, куда он гнул. А мне из-за кулис шепнули: «Молчите!».

Так я и промолчал до конца передачи. «Что же ты молчал, как идиот?» – предъявили претензии мои знакомые. Их репутация пострадала, успели они раззвонить, что знают человека, который «будет выступать по телевизору». Предшественник мой, наговоривший, хотя и обиняками, но доходчиво об упразднении колхозов, готов был принять вину на себя, он сказал: «Возможно, я превысил свой лимит времени». Нет, не превысил, и не в его выступлении было дело. Истинную причину снятия моей речи объяснил режиссер передачи. В последнюю минуту начальство пересмотрело программу круглого стола: «Ставить Шекспира в один ряд с лошадьми политически рискованно».

«Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт».

Стих Архилоха. Перевод В. Вересаева.

Не всегда лошади меня вывозили. В постсоветскую пору с лошадьми попал я впросак. Предложили мне что-нибудь свое переиздать. Отнес им «Похищение белого коня», повесть, некогда вышедшую в «Московском рабочем». Нет, говорят, устарело, нет к вашей тематике интереса. Что же, думаю, пришлось им против шерсти? Повесть выдержала два издания в двух разных издательствах и даже выпущена (без моего ведома) «звуковой книгой». Лазарь Карелин, из писателей-фронтовиков, писал на повесть внутреннюю рецензию для «Московского рабочего». Навел критику и в то же время обратил внимание на персонажа второстепенного, но, как он выразился, «фигуру зловещую». То был тип нашего раннего компрадора, напористо пробиравшегося вперед и наверх – народившийся энтузиаст рыночной экономики.

С такими типами я соприкоснулся в начале 70-х годов через Трумана Кингсли. Труман, по поручению Папы Сайруса, должен был продать бычков работникам Внешторга. Дело не сладилось, им предложены были лучшие, а они старались взять худших, чтобы разницу в цене прикарманить.

Отвечая на предложение чего-нибудь переиздать, я не рассчитал: власть-то оказалась в руках у компрадоров или компрадорам сочувствующим, может быть, зависящим от компрадоров как спонсоров. От имени главного редактора частного издательства, предложившего мне творческое сотрудничество, так и сказали: «Вы написали давно, а теперь читать неинтересно». «Давно», очевидно, означало те времена, когда обогащение за счет грабежа государственного имущества считалось преступлением.

«Лица».

Евгений Замятин.

…Столкнулся я лицом к лицу с Михаилом Андреевичем Сусловым, даже не столкнулся – встретился глазами. Шел я по улице, а он проезжал в черном лимузине. Произошло это недалеко от ИМЛИ, в Столовом переулке, одной из узких арбатских артерий, машина двигалась едва-едва, и я случайно попал в поле зрения серого кардинала нашего руководства. Глаза пронзили стекло автомобиля.

Лысенко видел я там, где видел многих достопримечательных личностей, на конюшне. Мы с Трофимом Денисовичем встретились глазами, и мне показалось, будто даже стена у меня за спиной оказалась обожжена горящим взглядом. А Костя Скрябин, знавший о делах и людях Академии из первых рук, сказал: «Лысенко – фанатик». Да, Савонарола советской науки.

Встретился я глазами и с Андроповым, опять же вблизи лошадей. На Московский конный завод, вокруг которого располагались правительственные дачи, вела узкая асфальтированная дорога. Асфальтирована, само собой, прекрасно, однако ехать по ней надо было осторожно, дорога извилистая, гладкое ущелье. В тех же краях у кого-то украли машину, воры дали газ и врезались в ворота дачи Шверника, там их и взяли.

Это была та самая дорога, по которой Бабель, снимавший избу в соседней деревне, ходил к Горькому в Горки 10, а прежде чем предстать перед Алексей-Максимычем домогался внимания уборщицы. По той же дороге отступали войска Наполеона, и когда дорогу в очередной раз ремонтировали, выкопали порядочно солдатских черепов, строители разложили их по обочине, и даже стало боязно той дорогой ходить. Но я шагал на конный завод летним сияющим днем. Сверху медленно спускался черный лимузин. Иногда нам везло, правительственные шофёры нас, бывало, подхватывали, и нам удавалось, не ожидая автобуса, быстро добраться до станции Жаворонки или Перхушково, а то и до Москвы. Однажды повезло Брату Сашке, и он потом говорил: «Заберешься в такую машину и меняется взгляд на мир».

В тот раз автомобиль двигался мне навстречу. Смотрю: на заднем сидении расположился довольный жизнью пассажир. Почему довольный? О том говорило выражение его лица: то ли его радовала чудесная погода, то ли размягчило одиночество, а быть может, вносила облегчение удаленность от забот. Не исключено, ехал он к соседу по даче или же от соседа, и встреча обещала быть или была неформальной. На нём рубашка с короткими рукавами и расстегнутым воротом, что подчеркивало благодушную расслабленность. Проезжала машина так близко от меня, что и присматриваться было нечего: Андропов! Взгляд правительственного пассажира скользнул по моей фигуре. Если глаза Суслова и Лысенко пронзили и прожгли меня, то андроповские погладили. Взгляд откинувшегося на заднем сидении