Никольский весело потер руки.

– Уж не знаю, много ли эти азиаты узнали о повадках местных животных, подозреваю, что не очень…

– И будете не правы, – хмуро перебил Мушкетов.

В палатке, рассчитанной на двоих, троим ученым было тесновато, но никто не жаловался. Молодого Мушкетова, к великому его смущению, поселили вместе с филиппинкой в соседней палатке, разделив последнюю напополам. Получилось неудобно, зато относительно прилично, и не пришлось выделять отдельную палатку даме неопределенных моральных устоев.

Длинный сбивчивый рассказ молодого геолога затянулся до заката и дольше. Посреди лагеря развели костер – его отсветы проникали сквозь небрежно задернутый полог. На огонек лампы налетали с протяжным гудением огромные прозрачные комары, но почему-то не кусались.

– Они бы не выжили, если бы не узнали все возможное о здешних опасностях, – продолжил он. – Знания крайне узкие, но весьма глубокие, если можно так выразиться. Вам будет интересно. Попросите Поэртену показать вам коготь птицы-демона… хотя вы же с ними столкнулись. Все время забываю: сам не видел, так кажется, что и не было ничего подобного.

– Непременно надо будет расспросить наших гостей, – заключил зоолог. – Очень удачно, что капитан позволил им сойти на берег… хотя причины такого решения от меня ускользают.

Мушкетов пожал плечами.

– Ну, какие причины у Талы – вы слышали сами. Не думаю, чтобы капитан сумел ее удержать. Никогда не сталкивался с подобной тягой к учению… помноженной на катастрофическое невежество и ослиное упрямство. Что же до Поертены, могу только гадать, но, похоже, капитан его не просто так выманил с «Манджура». Он высадил на берег чуть не половину команды. Шестеро матросов с «Фальконета» – почти десятая часть оставшихся, достаточно, чтобы причинить немало неприятностей, если им взбредет в голову. С одной стороны, хорошо, что их удалось привлечь для работ по кораблю, высвободив этим людей для береговой партии… а с другой – хорошо, что капитан удалил из их среды боцмана. Как организующий элемент. Мысль затеять небольшой мятеж могла бы прийти в голову лишь ему. Или еще Рэндольфу, но тот пока вовсе слаб и, кажется, к неблагодарности не склонен.

– Рассчитывать на человеческую благодарность – занятие, не побоюсь этого слова, сомнительное, – хмыкнул Никольский.

Обручева такой цинизм покоробил.

– Изумительно, коллеги, – проворчал он. – А вам не приходило в голову, что американцам попросту незачем устраивать саботаж и волнения на корабле? С какой стати?

Мушкетов удивленно глянул на него.

– Для того, чтобы сдать корабль англичанам, конечно, – ответил он. – Те спят и видят, как захватить «Манджур», раз уж с немецкой канонеркой у них не вышло. Тогда бы они отправили «Манджур» под своим флагом за подмогой, а нас бы оставили на берегу в лагере для пленных. Как буров в Трансваале. Лимонники, что вы хотите.

Обручев глянул на него кисло.

– Вы, Дмитрий, слишком много общались с господами офицерами в последнее время. Британцы – цивилизованная нация. Но… вынужден признать, что в ваших опасениях есть здравое зерно.

– Это, – поправил Мушкетов, – не мои опасения, а капитанские. Тем не…

Его прервал Горшенин, заглянув в палатку. На лице боцманмата застыло странное, стеснительное выражение.

– Ваше благородие, тут вот какое дело… Помочь бы надо.

– Говорите уж прямо, Павел Евграфович, – промолвил Никольский, отрываясь от блокнота. – Что случилось?

– Дохтур просят подойти, – пояснил боцманмат уклончиво. – К их благородию.

«Благородием» числился лейтенант Злобин. Из офицеров «Манджура» на берег вместе с капитаном сошли еще доктор Билич и второй артиллерийский офицер мичман Шульц, но последнему здоровье позволяло повторять подвиг Злобина: бороться со стимфалидами врукопашную.

– Что за притча? – проворчал Обручев, поднимаясь на ноги вместе с товарищем.

– Должно быть, по медицинской части, – предположил зоолог. – Странно, однако, что доктору понадобилась помощь… тем более – именно сейчас. Лейтенант уже почти поправился, хотя эти шрамы…

Он невольно вздрогнул.

В лазаретной палатке было тесно. Над единственной занятой койкой склонились доктор и лейтенант Злобин.

– А вот и вы, господа ученые! – Билич разогнул спину, приглушенно охнув. – Без вас не справиться. Вы, случаем, не подскажете, чем может отравиться в здешних краях человек?

Лежавший на койке матрос еле слышно постанывал, свернувшись клубком под грязным одеялом. От него исходила кислая поносная вонь.

– Отравиться? – переспросил Никольский. – Да вы, доктор, шутник. Кто же станет невесть что в рот тащить?

– Знаете, у нас народ такой – что в голову взбредет, с тем и похоронят, – отмахнулся Билич. – Я бы и спрашивать не стал, но мы с Николаем Егоровичем уже головы сломали, с чем таким слег наш матрос. Верней, почему только он один и слег. Была бы вода дрянная или консервы – так нет!

Злобин ловко прижал пальцами сизое запястье больного.

– Совсем плох, – пробормотал он. – До рассвета бы дотянуть.

– А что с ним? – растерянно поинтересовался Мушкетов.

Билич махнул рукой.

– Кровавый понос. Боли в животе. Рвота эпизодически. И все сопутствующее: вялость, частый слабый пульс, все признаки кровопотери… Ничего фантастического, но развитие болезни ураганно быстрое и совершенно необъяснимое. Можно ожидать, чтобы слегла с дизентерией добрая половина экспедиции, но один и только один больной? Очень странно.

– Что говорить этот человек? – послышалось у Обручева за плечом.

Геолог обернулся. Каким-то образом Тале удалось просочиться в лазарет так, что ее никто и не заметил, покуда филиппинка не подала голос.

– Может, вы подскажете, сударыня? – без особой надежды спросил он по-английски. – В вашем лагере не случалось такого?

Он коротко пересказал картину, описанную доктором Биличем.

Азиатка решительно отодвинула Никольского и, шагнув к койке, сдернула одеяло с больного. Тот застонал, задрожав, но не пошевелился. Сквозь тряпки, которыми обернуты были его бедра, сочилась буроватая склизкая жижица.

– Да, – ответила Тала уверенно. – Знать такую болезнь. От дурной вода. Надо пить вонючий вода, из горячие родники. Иначе плохо.

– Наливайко ходил за водой с утра, – выслушав перевод, проговорил Злобин хмуро. – С Гармашом.

– Нахлебался небось озерной! – вспылил Горшенин. – Хотя настрого запретили. Все жаловался, что родник чертями жареными пахнет. В холодную бы его… да какое теперь. Оклемался бы уж.

– Сударыня, а что сталось с вашими больными? – спросил Никольский с интересом, глядя на филиппинку сверху вниз.

Тала запрокинула голову, чтобы ответить: