Но за тридцать лет…

– Они много раз успели бы сгнить или развалиться. – Эмбер делает вывод.

– Не все, наверное, – уточняет Вик. – Кто-нибудь вполне мог остаться в живых. Ха. Остаться в живых.

За столько времени человечество так и не придумало внятного термина, чтобы обозначить момент, когда живой мертвец превращается в мёртвого мертвеца, и даже шутки об этом, которые давно должны были надоесть, почему-то пока не надоедают.

Правда, конкретно сейчас Эмбер совсем не до смеха. И голос Вика звучит слишком страшно для человека, который просто шутит. Он звучит так страшно, что Эмбер невольно вспоминает, с чего они вообще начали весь этот разговор.

– И откуда Антонио привёз мертвецов?

Вик смотрит на неё не мигая. Его светлые кудряшки почти сливаются по цвету с серой пылью на стеллаже, и в его неподвижном лице на мгновение проступают черты того мальчишки, которого Эмбер знала лучше, чем саму себя.

– Понятия не имею, – выплёвывает он, и иллюзия пропадает. – Это ты у нас дружила с организаторами, могла бы узнать у Лилит.

Мальчишка, которого Эмбер знала лучше, чем саму себя, обладал удивительным талантом успокаивать её за пару секунд. Новый, почти незнакомый Вик умеет доводить её до белого каления. Намного быстрее.

– Лилит знала не больше нашего, – огрызается Эмбер.

Видимо, что-то в её голосе останавливает Вика от того, чтобы спорить.

– Может, Антонио привёз их оттуда, где их ещё много. Или из какой-нибудь лаборатории. Или ещё откуда-нибудь.

– Или, – Эмбер вспоминает Макса и озвучивает внезапную мысль, – мы не первая их попытка устроить гонки, так что за зомби даже далеко ходить не пришлось.

Звучит почти невозможно. И до безумия страшно. Абсурдная, дикая идея, которую тем не менее уже не выбросить из головы. Что, если до них были другие? Что, если те, от кого они убегают по улицам мёртвого города, совсем недавно были живыми? Что, если они тоже надеялись выиграть?

Ладонь Вика вздрагивает, и Эмбер замечает, что они уже давно сидят так, почти соприкасаясь кончиками пальцев. Она убирает руку.

– Стать одним из таких зомби-участников, – Вик делает долгую паузу, – немного не то будущее, которое я для себя запланировал.

Эмбер закрывает глаза.

– У тебя хотя бы был план.

– Выбраться отсюда. Чем не план? – Он роняет голову на грудь. – Ты тоже можешь себе такой завести. Насчёт плагиата не беспокойся, я не обижусь.

Раненый, избитый Вик болтает без умолку. Эмбер должна вспоминать медицинскую энциклопедию и искать его болтливости научное основание, но в голову лезет только одно. Всё это выглядит так, будто он просто скучал и теперь пытается наверстать упущенное, рассказать максимум всего, о чём можно рассказать, наговориться за все потерянные годы…

Да, лучше бы она вспоминала энциклопедию. Возможно, окажись на месте Вика кто-то другой, Эмбер и поверила бы собственным мыслям, но вряд ли Вик действительно мог по ней скучать. Вряд ли он стремится что-либо наверстать, скорее – так ему проще. Не так страшно, не так больно и позволяет немного отвлечься от мыслей о будущем, которое – нет никаких сомнений – уже никак не зависит от планов, которые кто-то из них строил в прошлом. Будущее сжимается, превращаясь в короткий отрезок времени, и Эмбер боится заглядывать дальше завтрашнего дня или даже ближайшей пары часов.

Когда Вик, наболтавшись, наконец-то отрубается, прямо так, в неудобной позе на пыльном полу, спокойнее ей не становится.

Она только достаёт из рюкзака книжку – ту самую, которую забрала из «безопасной» квартиры, ставшей для неё первым местом ночлега, и открывает её ровно на середине. Здесь слишком темно для того, чтобы пытаться читать, но Эмбер и так прекрасно знает, о чём эта история.

Это история о Казане. Полусобаке-полуволке, который разрывался между любовью к людям, которые его приручили, и отчаянным зовом свободы. В детстве Эмбер плакала, когда читала о нём. Сейчас её глаза остаются сухими.

Вчера, на адреналине, они не вспоминали о еде, только цедили остатки из гнутой фляжки с водой, но по пробуждении голод становится невыносимым.

Эмбер вытряхивает содержимое своего рюкзака (строго говоря, это содержимое рюкзака Вика, просто оно теперь внутри её рюкзака) прямо на пол, находит там сухари и непослушными пальцами принимается раздирать упаковку.

Вяленого мяса нет – видимо, Вик и Лисса съели его в первый же день, а шоколадку она решает отложить на потом. Пустую фляжку-бутылку с водой тоже выбрасывает, и хорошо, что у них остаётся ещё одна, хотя на двоих это – жалкие капли.

Вик наблюдает за ней, неловко вытянув ноги. Измождённый, худой и высокий, он едва ли не впервые на памяти Эмбер выглядит нескладным и неуместным.

– Ещё не надумала меня бросить? – щурится он. За ночь его глаза становятся похожими на две узкие щелочки, синева вокруг них выглядит жутко.

Ещё более жутко, чем раньше.

– Должна была?

С показным равнодушием Вик пожимает плечами.

– Если я выгляжу так же хреново, как себя чувствую, то наверняка на меня не очень приятно смотреть.

Эмбер оглядывается по сторонам, пытаясь высмотреть хоть что-нибудь сквозь пыльные окна. Ей хочется знать, насколько на улице безопасно, потому что сидеть на одном месте становится окончательно невыносимо.

– Чтоб ты знал, – говорит она сквозь зубы, – меня в людях не слишком интересует, насколько на них приятно смотреть.

Она ждёт того, что за столько лет успела определить как «естественную реакцию Вика». То есть того, чтобы он сморщился и сказал какую-нибудь гадость. Например, будто по тем, с кем она общается, действительно видно, что ей наплевать, как они выглядят и насколько на них приятно смотреть.

Но Вик не говорит ничего такого. Звук, который он издаёт, похож на фырканье и хрип боли одновременно. Эмбер вздрагивает, не зная, как на него реагировать, но ничего не предпринимает.

– У меня наверняка несёт изо рта, – продолжает он приводить аргументы в пользу того, чтобы остаться здесь, пока она уходит к финишу без него.

Эмбер смотрит на него исподлобья. Серьёзно?

– И ещё я тяжёлый. И не могу идти самостоятельно.

«И у тебя отвратительный характер, – думает Эмбер. – И пыльные кудряшки, местами слипшиеся от крови, и грязная разорванная толстовка, и тяжёлое дыхание с присвистом, и набрякшие веки, из-под которых почти невозможно разглядеть голубые глаза, и ссадина на щеке, на которую страшно смотреть. И несколько лет, несколько бесконечных лет отчуждения, боли и унижений».

Ничего такого она, конечно, не говорит. Говорит другое:

– И слишком много болтаешь.

Тишину, которая после этих слов повисает внутри магазина, можно резать ножом и мазать на хлеб. Проблема разве что в том, что у них нет хлеба.