Жил Иосиф один уже много лет – с тех самых пор, как в мир иной отошли его почтенные родители. Поначалу еще было у него желание жениться, обзавестись семьей, но с годами желание это прошло. Привык Иосиф быть один – один и в доме и в поле. Однако же не только одинокий образ жизни Иосифа отличал его от других крестьян в деревне. Отличался Иосиф от прочих тем, что страсть как любил на долю свою горемычную всякому встречному-поперечному пожаловаться. Еще хорошо, что большую часть времени Иосиф проводил в одиночестве. Если бы всегда Иосиф находился на людях, то жалобам бы просто не было конца. А тогда бы уж точно доля стала горемычная, ведь Иосиф только бы и делал, что жаловался. Ну, согласитесь, что работать в поле ему было бы некогда, что-то творить по дому тоже не хватало бы времени – все же время уходило бы на жалобы. Просто-напросто большой Иосиф был охотник до жалоб. Про таких еще говорят: «Хлебом не корми, а дай пожаловаться».

Идет Иосиф утром в поле, встретит соседа справа и давай тому жаловаться на то, как нынче у него, у бедняка Иосифа, не уродилась пшеница. Что с того Иосифу, что и у соседа справа пшеница тоже не уродилась – чужих жалоб Иосиф не слышит. Впрочем, сосед справа жаловаться и не собирается – пшеница да, не уродилась, так зато ячмень какой в нынешний год славный! Справедливости ради сказать, так и у Иосифа в поле ячмень еще и лучше чем у соседа справа. Только Иосиф этого словно и не видит, а видит лишь то, что пшеница не уродилась. Или, к примеру, вечером идет Иосиф с поля, по пути встречает соседа слева и как начнет жаловаться этому соседу слева на погоду: град, мол, в этом июне такой был сильный, такой могучий, что крышу домика Иосифа пробило в полутора десятках мест насквозь. И нет никакого дела Иосифу до того, что град этот небеса учинили не только над его домиком, но и над всей деревней и даже над деревнями окрестными, а посему крыши пострадали не только у домика Иосифа, но и у домиков всех крестьян в округе. Что скрывать – и городские крыши пробил этот град. И пытается сказать сосед слева жалобщику Иосифу, что крыши все давно уж починены – а крыши и правда починены, и у Иосифа в том числе тоже, на деньги казны – да разве слушает Иосиф. Ведь что ему нужно? Пожаловаться как следует, поплакаться, поделиться горькой долей своей с соседями.

И так случалось почти что каждый день – только когда встречал кого-нибудь на улице Иосиф, как тут же начинали литься жалобы. О чем? Да ровным счетом о чем угодно: о неурожае ржи (если пшеница вдруг уродилась), о непогоде (если погода стояла сухая, то Иосиф жаловался на нехватку дождя; если шли дожди, то сетовал со слезами на глазах о том, как не хватает солнечного тепла и света), о временах года (зимой твердил, как хорошо бывает летом, а летом только и делал, что нахваливал зиму), о бедности своей, о невозможности купить самое необходимое, о том, как перебивается с хлеба на воду, о латаной-перелатаной одежонке своей… До бесконечности можно перечислять то, на что жаловался другим людям Иосиф. А поскольку жаловался Иосиф всегда, то с годами соседи стали обходить дом Иосифа стороной. Завидев же жалобщика, стремились поскорей скрыться от него где-нибудь, только чтобы не слушать в очередной раз плаксивые речи про рожь и сушь, про град и холод, про рваный кафтан и съеденную не то колорадским жуком, не то кабаном картошку. Год от года, а и без того одинокий Иосиф делался еще более одиноким. И все потому, что только и делал на людях, что жаловался. Уже и жаловаться некому, так подойдет Иосиф к березке, что растет возле дома его, и начнет ей плакаться на горькое свое житье-бытье. До того дожалуется, что лист на березке пожелтеет раньше времени. Но жалобщику нет дела до чужих печалей. Да и какое дело может быть до того, что на душе у другого, если в своей собственной душе одни только горести? Так примерно рассуждал про себя Иосиф.

И вот как-то раз летом, когда Иосиф возвращался домой с поля и по привычке своей всегдашней глазами искал по округе хоть что-то живое, чему можно бы было излить то, что на сердце, а на сердце, понятное дело, все было у Иосифа не так: посеял по весне нынче овес – так тот уродился никуда не годный; позавчера поехал на ярмарку, на последние деньги купил сапоги, так утром сегодня у правого отвалилась подошва; сегодня только сено разбросал, так сбежались тучи, собрал сено вновь в копны, а дождя так и не случилось… Вот сколько всего Иосифу предстояло со слезами на глазах рассказать тому, кого он встретит. Только вот уже которую неделю никто не встречался несчастному Иосифу. Оно и неудивительно, ведь все знали, чего хочет Иосиф, а потому всячески избегали жалобщика, едва только тот появлялся где-нибудь на улице.

Однако сегодня удача была на стороне Иосифа – крестьянин увидел, как прямо по дороге идет ветхая старушка с мешком на плече и суковатой палкой в руке. Иосиф как только рассмотрел старушку, так сразу устремился к ней. Да и старушка, сказать по правде, не только не побежала прочь от Иосифа, но и сама направилась навстречу ему. Низко поклонилась старушка крестьянину и прошептала жалобным голоском:

– Горько мне жить, сынок, на этой Земле. Все меня обижают…

Но не дал Иосиф старушке рассказать, чем именно и кто конкретно обижает ее, не дослушал до конца даже первую фразу, перебил старушку, сказав так:

– Это что. Вот у меня какие горести нынче! По весне, как и положено, посеял я овес. И что ты думаешь? Смотрю, а овес этот уродился никуда не годный. Даже и собирать урожай с овсяного поля не буду. Или вот еще: намедни поехал в город на ярмарку. Вообще-то не шибко люблю ярмарки там да базары всякие. Они и задуманы, чтоб у честных людей деньги отымать, да надобно было обувку мне купить. Старые-то сапоги прохудились совсем. Как-никак восемь лет носил их. Вот приехал да на последние деньги купил сапоги новые. И что ты думаешь? Сегодня утром встаю, собираюсь в поле, глядь – у правого сапога отвалилась подошва. Это вот так теперь обувь для трудящихся делают! И это, душа моя, не все еще. Худо-бедно дошел с подошвой отвалившейся до луга у реки, где сено мое в копнах ждет, когда раскидаю его, чтобы оно сушилось. Так вот представь: только сено разбросал, как все небо заволокли страшные и мрачные тучи. Низко так нависли и уже было собрались дождем пролиться. Я, понятное дело, собрал сено в копны вновь. И только собрал да укрыл рогожей – тучи возьми да уйди. Так за весь день дождя и не было, сушь простояла. И иду вот теперь домой. А дома что? В печи холод, по углам грязь, с чердака солома осыпается, с подпола крысы выглядывают…

Долго еще жаловался на долю свою горькую Иосиф, не давая старушке даже слова вставить. Хотя, по правде сказать, старушка и не пыталась прервать льющийся из уст Иосифа жалобный поток – слушала крестьянина, кивала ему, раз даже рукой по голове погладила, проявив тем самым жалость к бедняге. Иосиф же будто какой звездный час переживал. Рассказал старушке и о детстве своем горемычном, и о юности печальной, рассказал о том, как никогда в поле у него толком ничего не урождалось, как сено вечно не досушивалось, как скотина всякая-разная и недели не жила у Иосифа – то захворает, то сбежит, как…

Много всего поведал Иосиф, найдя благодарного слушателя своим жалобам в случайно встреченной старушке. Только вот случайно ли встретилась нынче жалобщику Иосифу эта старушка? Как оказалось, вовсе нет. Не простая была эта старушка, а самая что ни на есть волшебная. Да что скрывать: никакая это не старушка была, а чистой воды фея.