Все произошло так, будто бурный водоворот закрутил их и увлек, сцепившихся и задыхающихся, в черную глубину подземной реки и, протащив под мерцающими гулкими сводами, выбросил обсыхать на неведомый безлюдный берег. Очнувшись, она захотела сползти, но он обнял ее и не отпустил, и тогда она, раскинув руки и осыпав его волосами, обмякла на нем, как на золотом горячем песке. Несколько минут они оставались в таком положении, а затем она сползла и, закинув на его бедра согнутую в колене ногу, прилипла к нему горячим любовным сургучом.

«Прости, Аллушка, за грубость…» – смущенно повинился он.

«Ну что ты, Климушка! Ты не представляешь, как мне было хорошо!» – едва шевеля губами, отвечала она.

«Ты стала такая сладкая, что я не мог сдержаться!» – погладил он ее по голове, словно сглаживая гастрономический оттенок признания.

«Это ты у меня сладкий! – прижалась она к нему до судороги в руках. – Такой сладкий, такой сладкий, как я не знаю кто…»

Она хотела добавить что-то вроде «Я никогда в жизни не испытывала ничего подобного!», что было бы истинной правдой, но невольно и не к месту обнаружило бы в ее прошлом некую мужскую тень, с которой она все же когда-то что-то испытывала. А потому, подумав, она с неподдельным смущением добавила:

«Климушка, ты меня туда так целовал, что я чуть с ума не сошла! Мне Нинка, конечно, рассказывала про такое, но я даже представить себе не могла, как это сильно!»

Так она солгала ему во второй раз.

Именно с той ночи у них наладился упоительный, полноценный и умеренно разнообразный секс. Он с регулярным и основательным удовольствием целовал ее в средиземноморье, пока она не подумала, что совокупность его непогашенных поцелуев уже давно требует симметричного ответа с ее стороны. И однажды, стеснительно запинаясь, она сказала в темноту:

«Климушка, между прочим, Нинка мне рассказывала, что целует своего мужа вот сюда и ему очень нравится…»

И узкой указкой пальцев дотронулась под одеялом до его мускулистого атлета.

Темнота молчала.

«Может, ты тоже хочешь? Если хочешь – скажи, я попробую… – продолжала она соблазнять темноту. – Ну, хочешь?»

Темнота промычала нечто нечленораздельное.

«Нинка мне, конечно, рассказывала, как это делается, но я даже не знаю, получится ли у меня…» – лепетала она.

И тогда темнота потянулась к ней, крепко поцеловала в губы и откинула одеяло. Она сползла к его бедрам и, вспомнив свой первый урок, подчеркнуто неловко извлекла и испила до дна живую, густую, сладкую мужнину истому, после чего молча устроилась у него на груди, лелея приятное волнение. То, о чем ей давно сообщили глаза, пальцы и лоно, подтвердили теперь распяленные губы: ее муж был создан не только для драки, но и для любви, и во всем с головы до пят был, не в пример интеллигентному Сашке, могуч и пропорционален.

«Тебе понравилось?» – тихо спросила она, радуясь, что он не видит ее лица.

«Очень… – скупо обронил он, – а тебе?»

«Никогда не думала, что буду это делать… Ты у меня ужасно вкусный!» – с чистым сердцем ответила она и, облегченно вздохнув, еще крепче прижалась к нему.

Судя по новым краскам, которыми наутро заиграла мужнина нежность, ее якобы нерастраченное целомудрие, подкрепленное потупленными смущенными взорами, его глубоко тронуло.

Такой была ее третья ложь: блаженная имитация невинности, невинный обман во благо – один из тех немногих, которые она себе с ним позволила. Так она зачеркивала прошлое, так она приветствовала будущее, ибо только с Климом началась ее настоящая жизнь и настоящие радости.

Она кормила сына грудью до года, пережив с ним два кратковременных помрачения, когда мир сужался до его болезни.

К ней приписали няньку, и она между кормлениями смогла выезжать в ателье, где дела шли очень даже неплохо. Клиентов прибавилось, стали появляться серьезные люди и люди серьезных людей – этакая лояльная Климу элита бандитского мира, члены бандитского политбюро и их родственники, если можно так сказать. Впрочем, что такое бандитский мир того времени, как не пристанище беспокойных людей, стесненных рамками повседневности? Всякий, способный испытать «упоение в бою и бездны мрачной на краю» был кандидатом в бандиты, а те, кто испытывали его на деле, таковыми, собственно говоря, и являлись. Ибо, с одной стороны, назвать их коммерсантами не поворачивается язык, а с другой стороны, их следует отличать от тех, что презирают законы и зовутся в таком случае уголовниками, будь они хоть в тюрьме, хоть во власти. Часто внешне их деяния неотличимы, и тогда кто из них кто решает нравственный закон, а именно: классический уголовник не обременен совестью. Есть между ними и общие черты: золотым для тех и других является смутное время, когда границы закона не охраняются, а до бездны один шаг. И еще хорошая одежда, к которой те и другие питают слабость.

К тому времени в стране можно было найти хорошую готовую одежду, либо купить ее за границей. Книжные прилавки ломились от журналов моды, снабженных нотами последнего ее писка. И все же желание потратить деньги на оригинальный фасон не ослабевало, особенно среди состоятельных женщин.

Марина Брамус, самая информированная из помощниц Аллы Сергеевны, хоть и не имела прямого доступа в московский мир высокой моды, была, тем не менее, связана с ним телефонной мембраной – достаточно чуткой, чтобы откликаться даже на малозначительные события. Мир этот в своем концентрированном, элитном виде на самом деле гораздо уже театрального, не говоря про музыкальный. Ну, не причислять же к нему многочисленные ателье, бывшие не более чем травой в подножиях трех сосен, на которую те высокомерно роняли сухие иголки. При этом выбор у ателье, в массе своей с унынием взиравших на будущее, был невелик: либо с божьей помощью продолжать обшивать, следуя чьей-то моде, либо вставать на ноги и диктовать свою, что без больших денег сделать было невозможно. Так или иначе, с ателье или без них мир этот переживал не лучшие времена.

Нет, конечно, там, как и во всех прочих бывших советских отраслях, имелись священные коровы, давно и прочно состоявшие в сговоре с властью. И то сказать – кто же еще разработает и отошьет мундиры Президентского полка и прочих казенных людей, призванных стоять на защите вечно модных нефтяных интересов!

По рассказам Марины и по собственным наблюдениям Аллы Сергеевны московский мир моды представлялся ей этаким запущенным, не желающим размножаться комнатным растением, которое нуждалось в пересадке и новых соках. Его былая оранжерейная наследственность и финансовая слабость делали его безнадежно зависимым от буйных иноземных сорняков. Все эти мировые восторги вокруг коллекций a la russe, курьезностью равных матрешечьим, не шли дальше снисходительного похлопывания наших плеч ушлыми иноземными садовниками, ни за что не желавшими пускать посторонних в свой цветущий сад. И то, что в том или ином месте российского сусла вдруг вздувался пузырь очередного модного дома, положения не меняло.