Пока Катя искала в шкафах «Вискас», в прихожей заскрипел паркет и на кухню пожаловал Кайзер собственной персоной. Это был настоящий красавец, просто Бандерас, к тому же философ и оратор каких мало. Вынужденный довольствоваться исключительно супругой, сейчас он ловил момент. Нюсю должны были забрать еще летом, но кошкозаводчики уехали в отпуск, и кошечка стремительно взрослела в кругу семьи. К четырем месяцам она вполне созрела, и папаша так плотно занялся ее воспитанием, что у будущих хозяев появился шанс заполучить вместо одного котенка сразу много. Сама же мать взирала на инцест с безразличием, она, как всегда, находилась в фазе глубокой беременности и отмороженности.

— Дай хоть поесть-то ребенку! — Катя усмехнулась, отправила красавца пинком под зад из кухни и насыпала Нюсе «Вискаса». — Совсем засношал дочку, изверг! Педофил!

Вот где страсти-то! Куда там Шекспиру! Закрыв дверь кухни, чтобы гадский папа не прорвался, Катерина налила себе кофе, уселась на табуретку половинкой зада — не так прохладно — и начала раскладывать на столе листы ксерокопий.

Оказалось, героический башуровский прадед женился только в тридцать шестом году, да и то как-то странно: на супруге расстрелянного за контрреволюционную деятельность нэпмана. При этом, ничуть не смущаясь благородным происхождением жены, он усыновил и ее восьмилетнего сына Тишу. Кому другому этот факт, может, и подпортил бы карьеру, но Иван Кузьмич по служебной лестнице пер напористо, как средний гвардейский танк, благополучно пережил все катаклизмы репрессий и к началу пятидесятых был уже вторым чекистом в Ленобласти, а если бы не внешность, то, наверное, смог бы пролезть и в первые. Только вот в личной жизни не повезло ему: жена умерла еще перед войной, а сынок Тиша был просто вырви глаз, если не сказать чего похуже.

Дела минувших дней. 1945 год

Каждый ворует как умеет. Можно, скажем, упереть мешок картошки из закромов любимой родины и потом лет десять вспоминать справедливость советского законодательства, а можно опустить сразу всю страну, оставаясь при этом вождем и учителем народных масс. Правда, такое под силу не каждому, — здесь нужны особое классовое чутье и настоящая большевистская хватка.

Тиша Башуров воровать начал рано. Еще в младших классах мальчонка пытался ушканить — красть из парт и портфелей своих школьных товарищей. Но делал это наивно и с такой милой беспечностью, что очень скоро влетел, и счастливое детство для него однажды чуть не закончилось: учителя решили сдать его в специнтернат. Однако вмешался папа, пообщавшись с ним, педагоги резко подобрели, а парнишка со всем энтузиазмом молодости начал гнать марку — бегать по карманам в общественном транспорте, правда недолго.

Однажды, когда он тянулся проездом в нахале — воровал в троллейбусе — и попытался обнести какого-то приличного с виду заплесневевшего фраера, тот с ходу трехнулся и, крепко ухватив юнца за бейцалы, тихо в ухо сказал обидное:

— Не вор ты, а козолек бесталанный. Блатыкаться тебе еще надо, а не марку гнать, — после чего коленом под зад Тишу из нахала выпер и сам сошел.

Так вот улыбнулась юному Башурову блатная удача, свела его с Клювом, вором старым, опытным. Был он «одним на льдине»: не признавал воровских понятий, и, хотя советский суд объявил его особо опасным рецидивистом, законники с ним не контачили — западло. Так что жизнь заставляла Клюва держаться маром — быть вором-одиночкой. Работал он как волынщик: затевал с пассажиром ссору, разговаривал на пальцах, а потом добрел внезапно и отлезал, успевая прихватить лопатник, а то и часики, — квалификация позволяла. Словом, с учителем Тише повезло, целый год пробегал с паханом полуцветным.

Оказалось, чтобы стать чистоделом — вором, покупающим удачно, нужно, по завету самого главного блатаря, «учиться, учиться и учиться». «Если хочешь быть кучером настоящим, не знающим вязала, — не раз говаривал Клюв, — вначале, обезьяна, шевели извилинами, а уж потом щипальцами».

Учеником Башуров был прилежным. Скоро он усвоил, как правильно нюхать воздуха и грамотно делать ножницы, чтобы смехач не трехнулся и не случилось нищака, говоря проще, чтобы кража была удачной. Показал ему Клюв и как работать со щукой, и как приготовить каню, а уж на практике Тиша отработал это все до совершенства.

«Ну прямо пацан золотой», — часто приговаривал старый вор, глядя, как ловко мальчонка принимал лопатник и спускал в минуту опасности верха — клал ворованный кошелек какому-нибудь фраеру ушастому в карман, чтобы потом спокойно его забрать. Научился верхушник и дурки бить — расстегивать сумки, и сидку держать — красть во время посадки, и начинку расписывать — разрезать одежду. И все было бы хорошо, если б однажды не схватился Клюв за сердце и не рухнул прямо на натертые каней руки ученика:

— Умираю на боевом посту, как дезертир пятилетки. — Старый вор криво улыбнулся, и глаза его начали закатываться. — Хана мне, кранты. А погоняло возьми себе Чалый, кучер ты… — сказал так и, пуская носом кровь, умер.

С тех пор прошло пять лет. Наступило лето сорок пятого, цвела сирень, наконец-то начали ходить трамваи. Маршрутник Чалый работал теперь в паре с мышью — перезрелой девицей по кличке Букса. Про себя она пела, что сгубила ее тяга к знаниям. Еще до войны рванула Букса из своей деревни поступать в техникум. По конкурсу не прошла, из общежития ее попросили, а возвращаться в родные леса было влом, вот и пришлось стать долбежкой — жила по общагам с теми, кто кормил и с койки не гнал. Потом служила сыроежкой в блудилище — делала минет по-походному солидным, занятым людям, да, видать, нахавалась гормонов на всю оставшуюся жизнь, потому и вписалась в блатную тему с легкостью. Была она блондинкой, среднего роста, с хорошей фигурой и красивыми ногами. Губастенькая, зеленоглазая, правда, носик подкачал — курносый больно.

Да и Чалый был уже не давешней обезьяной беспонтовой, а фартовым вихером-чистоделом, расчетливым и осторожным. Прежде чем по музыке идти, он нюхал воздуха, лабал фидуцию — составлял план действий и только после шел в коренную с мышью на колеса. Не уважал он всякие приспособы, типа щупалец или щуки, и даже дурки расписывал — разрезал сумочки — пиской — остро заточенной монетой. Крепко помнил наставления Клюва, что шуша — занятие не для фраеров и лажи не терпит.

Одним июльским деньком Чалый с Буксой проснулись на малине поздно, в городе свирепствовала полуденная жара, воздух был душен, отдавал размягченным асфальтом и бензином. Встали тяжело, с больной головой, разговаривать не хотелось — накануне парочка опухала, набравшись до одури бурым медведем. Да Букса еще всю ночь желала «ездить на мотоцикле», спать не давала. Откровенно говоря, хоть и долбилась она в своей жизни дай бог каждой, раскачать ее по-настоящему было непросто, и, если бы не шпоры, ни за что Чалый подружку не заиграл бы. Спасибо людям нормальным, подсказали вогнать в болт не шары, а целлулоидные уши.

— Ну и сушняк. — Зевнув, Букса поправилась разбодяженным шилом и ковырнула из консервной банки американскую сосиску. Чалый же по утрам ничего, кроме паренки, не хавал, полагая, что вор должен быть злым и голодным. Сегодня заводским пролетариям выдавали аванс, а значит, блатному полагалось быть в хорошей форме, чтобы деньги ваши стали наши.