Пока было солнце, день оставался сухим и теплым – октябрьская погода в январе. Но когда солнце село, когда тени гигантских деревьев встретились и перемешались, холод и темнота оглушили толпу. Оглушили и разогнали: к шести часам осталось не больше трехсот человек. Корреспонденты, проклиная неуместную задержку, притоптывали ногами и растирали замерзшие уши закоченевшими без перчаток руками. Внезапно южная сторона площади затрепетала. Показались машины.

Хотя ни один из журналистов не верил в то, что в отношении подозреваемых будет применено насилие, некоторые предрекали, что прозвучат злобные выкрики. Но когда в толпе увидели убийц под конвоем патрульных в синей форме, люди затихли, словно поразившись их человечьему обличью. Белолицые мужчины в наручниках стояли и моргали, ослепленные фотовспышками и прожекторами. Операторы проследовали за обвиняемыми и полицейскими в здание суда и, поднявшись на три лестничных пролета, сфотографировали захлопнувшуюся за преступниками дверь окружной тюрьмы.

На площади никто не задержался, ни из журналистской братии, ни из горожан. Теплые комнаты и горячий ужин поманили их домой, и как только все разошлись, оставив холодную площадь двум серым котам, удивительная осень тоже ушла; пошел первый в этом году снег.

На четвертом этаже здания суда округа Финней мирно уживаются строгость казенного учреждения и домашний уют. Окружная тюрьма обеспечивает первое качество, а так называемая резиденция шерифа, симпатичная квартирка, отделенная от тюрьмы надежными стальными дверьми и коротким коридором, добавляет к нему второе.

В январе 1960 года шериф Эрл Робинсон в своей резиденции фактически не жил. Квартиру занимали заместитель шерифа и его жена, Вендель и Джозефина (Джози) Майеры. Майеры были женаты больше двадцати лет и сделались очень похожи: высокие, обладающие солидным весом и силой, широкими ладонями и квадратными спокойными и добродушными лицами – последнее особенно относится к миссис Майер, прямой и практичной женщине, которая при этом кажется осиянной ореолом мистической безмятежности. Как помощнице заместителя шерифа ей приходится много трудиться. В промежутке между пятью утра, когда она начинает день с прочтения главы из Библии, и десятью вечера, когда она ложится спать, Джозефина Майер готовит и шьет для заключенных, штопает и стирает их белье, замечательно заботится о муже и наводит порядок в их пятикомнатной квартире с дорогими ее сердцу пухлыми подушечками, мягкими стульями и кружевными занавесками сливочного цвета. У Майеров одна дочь, которая уже вышла замуж и живет в Канзас-Сити, так что теперь они одни – вернее, как говорит миссис Майер, «одни, если не считать тех, кто попадает в женскую камеру».

Всего в тюрьме шесть камер; шестая, предназначенная для заключенных женского пола, располагается отдельно от прочих прямо в самой резиденции шерифа – примыкает к кухне Майеров.

– Но, – говорит Джози Майер, – это меня не беспокоит. Я люблю компанию. Люблю, когда есть с кем поговорить, пока хлопочешь на кухне. Обычно этих женщин можно только пожалеть. Случайно влипли, бедняжки, и только. Иное дело Хикок и Смит. Насколько я знаю, Перри Смит был первым мужчиной, которого поместили в женскую камеру. Дело в том, что шериф хотел до окончания суда держать их с Хикоком порознь. В тот день, когда их привезли, я готовила шесть пирогов с яблоками и пекла хлеб, а сама все время поглядывала на площадь. Кухонное окно выходит прямо на нее, и все, что там делалось, было видно как на ладони. Я не подсчитывала, но на вид там была толпа в несколько сотен человек. Они все ждали, когда привезут парней, убивших семью Клаттеров. Я ни с кем из Клаттеров не встречалась, но судя по тому, что о них говорят, это были прекрасные люди. То, что с ними произошло, трудно простить, и Вендель опасался, что толпа, увидев Хикока и Смита, что-нибудь над ними учинит. Он боялся, что их попытаются прикончить. Поэтому сердце у меня забилось, когда я увидела, как подъехали машины и разные фоторепортеры с газетчиками засуетились и стали пробиваться вперед; но к тому времени уже было темно, часов шесть вечера, и холодно – больше половины народу сдалось и ушло домой. Те, кто остался, даже слова не проронили. Только глазели.

Позже, когда парней привели наверх, я увидела сначала Хикока. Он был в легких летних штанах и старой байковой рубашке. Удивляюсь, как он в такой мороз не схватил воспаление легких. Но вид у него был болезненный. Он казался белым как привидение. Наверное, это жуткое ощущение – идти сквозь толпу незнакомых людей, которые знают, кто ты такой и что совершил. Потом привели Смита. У меня был готов для них ужин: горячий суп, кофе с бутербродами и пирог. Обычно у нас кормят только два раза в день. Завтрак в семь тридцать, основная еда в четыре тридцать. Но я не хотела, чтобы эти друзья легли спать на голодный желудок; я думаю, они и без того неважно себя чувствовали. Но когда я принесла Смиту на подносе ужин, он сказал, что не хочет есть. Он стоял ко мне спиной и глядел в окно. Из этого окна вид такой же, как и из моего кухонного: деревья, площадь и крыши домов. Я ему говорю: «Вы бы хоть попробовали суп, он овощной, и не из консервов. Я его сама готовила. И пирог тоже». А через час я пришла забрать поднос, и оказалось, что Смит вообще ни к чему не притронулся. Он так и стоял у окна. Как будто даже не шевельнулся с тех пор, как я ушла. Шел снег, и я, помню, сказала, что это первый снег в этом году и что у нас до сих пор была такая прекрасная долгая осень. А вот теперь – снег. Потом я спросила его, что он больше всего любит из еды; если у него есть какое-то любимое блюдо, я постараюсь завтра его приготовить. Он повернулся и посмотрел на меня с подозрением, как будто я над ним насмехаюсь. Потом сказал что-то насчет кино – он говорил очень тихо, почти что шепотом. Спросил, не видела ли я одного фильма. Название я забыла, но все равно я его не видела: я никогда особенно кино не увлекалась. Он сказал, что в этом фильме дело происходит в библейские времена, и там есть сцена, где человека сбрасывают с балкона прямо в толпу мужчин и женщин, и люди разрывают его на части. И он сказал, что когда он увидел толпу на площади, ему как раз представилась эта сцена. Человек, которого рвут на части. Он подумал, что его могут так же точно растерзать. Сказал, что ему стало так страшно, что у него до сих пор живот болит, и поэтому он не может есть. Конечно, это все бредни, и я так ему и сказала – никто ему ничего не сделает, что бы он ни совершил, не такие здесь у нас люди.

Мы немного поговорили, поначалу он стеснялся, но потом сказал: «Что я действительно люблю, так это рис по-испански». Я ему обещала, что приготовлю это блюдо, и он чуть улыбнулся, так что я решила – что ж, это не самый плохой человек из тех, кого я видела в своей жизни. Когда мы с мужем в ту ночь легли спать, я так ему и сказала. Но Вендель только фыркнул. Он ведь был в числе тех, кто первым осматривал место преступления. Он сказал: жаль, что меня не было, когда обнаружили тела Клаттеров. Тогда бы я уже не судила о том, какой мистер Смит нежный. И дружок его Хикок. Он сказал: они бы вырезали тебе сердце и даже не поморщились. Я не смогла ничего возразить – как-никак четверо убитых. Я лежала с открытыми глазами, и все думала, волнуют ли сейчас еще кого-нибудь эти четыре могилы.