Королева-мать вновь мне жестко приказала отправляться спать, а моя сестра, вся в слезах, пожелала мне спокойной ночи, не осмеливаясь что-либо добавить. Я ушла, оцепенев от страха и неизвестности, не в силах представить, чего я должна бояться.

Сразу же, как я оказалась в своих покоях, я вознесла молитвы Господу, прося Его оберечь меня небесным покровом и защитить, не зная, от кого и от чего. Видя это, король, мой муж, который был уже в постели, попросил меня ложиться, что я и сделала. Вокруг его кровати находилось тридцать или сорок гугенотов, которых я еще плохо знала, ибо немного времени прошло с момента заключения нашего брака. Всю ночь они только и делали, что обсуждали покушение, совершенное на господина адмирала, решив, как настанет день, потребовать от короля правосудия в отношении господина де Гиза, а если их требование не будет удовлетворено, осуществить его [правосудие] самим. Мне же запали в сердце слезы моей сестры, и я не могла уснуть из-за опасений, которые она мне внушила и о существе которых я ничего не знала. Ночь так и прошла, и я не сомкнула глаз. На рассвете король, мой муж, сказал, что собирается поиграть в мяч в ожидании [церемонии] пробуждения короля Карла, где намерен потребовать у него справедливости. Он покинул мою комнату, и все его дворяне ушли вместе с ним. Видя, что уже занялся день, и полагая, что опасность, о которой предупреждала моя сестра, уже миновала, одолеваемая сном, я приказала своей кормилице запереть дверь, чтобы поспать себе в удовольствие.

Час спустя, когда я была погружена в сон, какой-то мужчина стал стучать в дверь руками и ногами, выкрикивая: «Наварра! Наварра!» Кормилица, думая, что это вернулся король, мой муж, быстро отворила дверь и впустила его. В комнату вбежал дворянин по имени Леран, племянник господина д'Одона,144 раненный ударом шпаги в локоть и алебардой в плечо, которого преследовали четверо вооруженных людей, вслед за ним проникнувших в мои покои. Ища спасения, он бросился на мою кровать. Чувствуя, что он схватил меня, я вырвалась и упала на пол, между кроватью и стеной, и он вслед за мной, крепко сжав меня в своих объятиях. Я никогда не знала этого человека и не понимала, явился ли он с целью причинить мне зло или же его преследователи желали ему того, а может, и мне самой. Мы оба закричали и были испуганы один больше другого. Наконец Бог пожелал, чтобы господин де Нансей, капитан [королевских] гвардейцев, подоспел к нам и, найдя меня в столь печальном положении и проникшись сочувствием, не смог-таки сдержать улыбку. Довольно строго отчитав военных за оскорбительное вторжение и выпроводив их вон, он предоставил мне возможность распоряжаться жизнью этого бедного человека, который все еще держал меня. Я велела его уложить в своем кабинете и оказывать помощь до тех пор, пока он полностью не поправится.145 Пока я меняла свою рубашку, поскольку вся она была залита кровью, господин де Нансей рассказал мне, что произошло, и уверил, что король, мой муж, находится в покоях короля [Карла] и ему ничего не угрожает. Меня переодели в платье для ночного выхода, и в сопровождении капитана я поспешила в покои моей сестры мадам Лотарингской, куда вошла скорее мертвая, чем живая. Из прихожей, все двери которой были распахнуты, [сюда] вбежал дворянин по имени Бурс, спасаясь от гвардейцев, идущих по пятам, и пал под ударом алебарды в трех шагах от меня. Отшатнувшись в сторону и почти без чувств, я оказалась в руках господина де Нансея, решив, что этот удар пронзит нас обоих. Немного придя в себя, я вошла в спальню моей сестры, и когда я там находилась, господин де Миоссан, первый камер-юнкер короля, моего мужа, и Арманьяк, его первый камердинер, пришли ко мне умолять спасти их жизни. Тогда я отправилась к королю и бросилась в ноги ему и королеве-матери, прося их об этой милости, каковую они в конце концов оказали.

Пять или шесть дней спустя те, кто затеял это деяние, поняли, что не достигли своей главной цели (а таковой были не столько гугеноты, сколько [гугенотские] принцы крови146), и, поддерживая раздражение по поводу того, что король мой муж и принц де Конде (младший) были оставлены [в живых], а также понимая, что никто не может посягать на короля Наваррского, поскольку он мой муж, они начали плести новую сеть. Королеву мою мать стали убеждать в том, что мне нужно развестись. Я узнала об этом уже во время Пасхальных праздников, на одной из [церемоний] утреннего пробуждения королевы-матери. Она взяла с меня клятву, что я скажу правду, и потребовала ответа, исполнял ли король, мой муж, свой супружеский долг, и если нет, то это — повод для расторжения брака. Я стала ее уверять, что не понимаю, о чем она меня спрашивает. Могла ли я тогда говорить правдиво, как та римлянка, на которую разгневался ее муж за то, что она его не предупредила о его дурном дыхании, и ответившая, что была уверена в том, что у всех мужчин пахнет также, потому что кроме него ни с кем не была близка… Но как бы то ни было, поскольку она [королева-мать] выдала меня замуж, в этом положении я и хотела бы оставаться, сильно подозревая, что в желании нас разлучить с мужем заложена злая уловка.

(Marguerite de Valois. Memoires et autres ecrits. 1574–1614. Ed. E.Viennot. Paris, 1998. P. 90–101)

Доклад Хуана де Олеги, секретаря посла Испании

Вот что Хуан де Олеги, секретарь посла дона Диего де Суниги, прибывший от французского двора с депешами названного посла для Вашего Величества, докладывает о событиях, разразившихся при этом дворе:

В четверг 22 августа в 11 часов утра, в то время как адмирал, выйдя из дворца, остановился, чтобы прочесть письмо, которое только что дал ему один дворянин-гугенот, в 50 или 60 шагах от дворца, в него выстрелили из соседнего дома из аркебузы, и ему выстрелом оторвало палец с правой руки и пронзило левую руку: кисть и выше кисти, пуля вышла в области локтя; как только он почувствовал, что ранен, он не сказал ничего, кроме того, чтобы установили, кто виновен.

Тот, кто произвел выстрел, вышел через заднюю дверь указанного дома; он сел на коня, которого для него приготовили, и выехал из Парижа через ворота, у которых его ждал испанский жеребец, а в двух лье оттуда — турецкий скакун.

Около 400 всадников, все гугеноты, бросились в погоню за тем, кто ранил адмирала, но они не смогли его настичь и воротились в Париж в тот же день 22-го; в этот день и в последующий всех гугенотов облетел слух, что христианнейший король или герцог Анжуйский не столь уж непричастны к этому покушению: они еще говорили, что оно было совершено по распоряжению герцогов Гиза и Омаля или герцога Альбы, и они испускали угрозы против неба и земли с неслыханной дерзостью и заносчивостью.