– Добрый вечер! – растерянно произнесла Рут и задвинула дверь.

«Шахиня» вернулась к мужчинам, которые уже не шумели весело, как прежде, а озабоченно о чем-то переговаривались. И пили вино, деловито, со злостью, словно хотели заставить себя опьянеть. Впрочем, министру здравоохранения сделать это удалось – он полулежал на диване, откинув голову и открыв молочному свету скупого плафона свое сине-бледное лицо.

– Убьют… – шевелил он нетвердыми губами. – Пусть убьют. В конце концов нам всем туда дорога… Только не надо торопиться.

На него не обращали внимания, как не обращают внимания на выбывшего из игры партнера. Когда вошла Рут, все смолкли разом и уставились на «шахиню» непонимающими и удивленными глазами. Никто не ожидал ее. Конечно, она имела право вернуться, это не противоречило стилю госпожи, предпочитавшей веселую компанию скучному одиночеству. Но в соседнем купе был ее муж, Вали Каюмхан. Оставить президента ради сборища его слуг – не слишком ли смело для «шахини»! Или что-то случилось? Широко распахнутые глаза Рут будто звали на помощь, требовали участия. Именно это заставило всех смолкнуть, в том числе и пьяного шефа эскулапов, – он споткнулся на полуслове. «Шахиня» должна была что-то сказать. Однако она не сказала. Опустилась на диван, брезгливо отбросив почти безжизненную руку министра здравоохранения.

– Налейте мне вина! – потребовала она у полковника. Именно у полковника, который сидел возле дверей, далеко от бутылок, от столика, от всего далеко. Неуверенно и как-то застенчиво, словно стыдился собственных движений, он взял бутылку и стал наливать вино в протянутый «шахиней» бокал. – Полнее, штандартенфюрер!

Он налил до краев и с облегчением вздохнул, когда убедился, что не пролил ни капли и темно-малиновая жидкость, колеблясь, поплыла к губам «шахини».

– Где отец? – остановил это почти торжественное движение Хаит.

Рут прежде выпила, не торопясь, с подчеркнутой осторожностью поставила фужер на край столика, на самый край, так что он едва не повис и этим напугал Хаита, а потом уже ответила:

– Вы спрашиваете о президенте?

– Да, кого же еще можно назвать отцом!

– Его нет… – Глаза ее вдруг стали мутными, отяжелевшие веки почти упали, словно «шахиня» засыпала. – Его нет… И не было в поезде. Вы поняли меня, господа?

– Но, янга… – попытался вернуть президентшу к недавнему разговору с проводником министр пропаганды. – Вы же сами сказали, янга…

Рут не любила это мусульманское обращение к себе – янга, ей не хотелось называться сестрой старшего брата. Разве нет ничего более величественного у этих сынов Азии, хотя бы «шахини»! Или они не решаются поднимать дочь простого переводчика на пьедестал? Она для них недостаточно знатна?

– Я сказала! Или кто-то еще сказал! Главное, вы ничего не слышали. Президента здесь нет и не было… И будем продолжать нашу милую беседу… На чем мы прервались, господа?

– Да, да, – подхватил мысль «шахини» Баймирза Хаит. – На чем мы прервались? Впрочем, какое это имеет значение…

– Имеет, имеет, – снова оживилась Рут. Снова вспыхнули ее глаза радужным огнем и кокетливые синие ресницы затрепыхали у самых бровей. Куда-то сгинула тревога, следы только что пережитого ни в чем не примечались. Лишь голос оттенялся волнением. – Полковник хотел принять наказание за отказ подчиниться… Пейте, или я вас казню!

Штандартенфюрер, которому игра начинала нравиться, пожал раздумчиво плечами.

– Пожалуй, я выпью… Священная птица лишь раз в году дарит нам богатство. Не надо упускать счастливый миг.

Все засмеялись – сравнение «шахини» со священной птицей было забавным, оно могло повести дальше, к чему-то острому и пикантному. Целый вечер они говорили намеками и целый вечер искали благосклонность очаровательной жены президента. Кажется, благосклонность подарена полковнику – офицерам всегда везет! Пусть начнется цепочка с офицера. Даже ревнивый министр здравоохранения готов поступиться почти обретенным правом быть рядом с «шахиней».

– Что еще за птица? – наивно полюбопытствовала Рут. – Я не хочу быть птицей!

– Лайлатулкадр! – простодушно пояснил Арипов.

Никто не придал значения словам штандартенфюрера – в них видели лишь забавный намек. Никто, кроме Хаита. Вице-президент бросил на Арипова такой испуганный взгляд, будто пытался предостеречь от последующего шага. Этот взгляд перехватила «шахиня». Мгновение она оценивала испуг Хаита. Только мгновение – и тотчас нашла связь между звучанием слова и переменой в лице военного министра. И засмеялась вместе со всеми, громко засмеялась, – ей надо было выразить радость.

– Имя не такое уж звучное и впечатляющее, но я скромна и принимаю его. Так пейте!

«Вот кто говорил о птице. Вот чьи голоса звучали сегодня! Аист! Аист!!! – Рут подала полковнику фужер. – Боже, а я, глупая, едва не прошла мимо. Едва не упустила эту священную птицу. Милый полковник, вы даже не представляете, как нужны мне! Ищете моего взгляда? Пожалуйста! – Она смежила веки, как это делала всегда, желая привлечь внимание, и сквозь узкое синее оконце посмотрела на штандартенфюрера. – Я, кажется, люблю вас…»

– Теперь пейте!

Уже в сентябре 1945 года, когда шел процесс над главными военными преступниками и очередь приближалась к неглавным, около ворот лагеря «Люнебург» остановился «виллис» и из него выпрыгнули два американских офицера. Один высокий, плечистый, со скуластым угрюмым лицом, второй – щупленький, среднего роста, ничем не приметный, кроме черных усиков и большого носа, перебитого не то осколком снаряда, не то ножом. Наверное, все же ножом, потому что обладатель этого носа на фронте не был.

Офицеры предъявили ордер на допрос пленного вне территории лагеря и забрали с собой гауптштурмфюрера Ольшера. В «виллисе» он оказался рядом с плечистым и скуластым на заднем сидении. С шофером сел обладатель перебитого носа.

За всю дорогу, а «виллис» пробежал с десяток километров, пока достиг противоположной части города, офицеры не проронили ни слова. Имеются в виду слова, адресованные Ольшеру, – их не было. Да и между собой американцы перебросились лишь парой или тройкой фраз, из которых Ольшер заключил, что офицеры не в духе и им эта поездка нужна, как воскресный молебен с похмелья.

«Виллис» остановился у небольшого особняка, где прежде жили состоятельные и, возможно, очень состоятельные люди: дом и садик были обнесены чугунной изгородью с ажурными переплетениями. Офицеры вышли первыми и, заметив, что Ольшер мешкает, крикнули нетерпеливо:

– Плис!

А скуластый почему-то засмеялся, что никак не шло к его хмурому лицу, и добавил:

– Битте, черт возьми!

Приглашение не очень понравилось Ольшеру, но это было не самым неприятным из того, что ожидало капитана за порогом особняка. В доме находился еще офицер – переводчик. Сонный, только что освободившийся от винных чар, он мылся под краном, фыркал и ругался, и называл всех свиньями, не способными понять человека в двадцать пять лет – переводчику было двадцать пять лет, он недавно окончил колледж и стажировался в армии.