а в последнем твоем письме от 14/VI было о нездоровье Ясика. Может быть, ты пишешь в Бутырки? Меня же, по всей вероятности, оставят еще на пару месяцев в Губернской, чтобы здесь научиться шить на машине. Пиши мне сюда, все равно, если меня переведут раньше — письмо мне отсюда перешлют. Я немного беспокоюсь из-за твоего молчания, а письма твои столько радости и жизни вносят в камеру.

Что с Юльком?[144] Без его поддержки тебе теперь, наверное, очень тяжело. Как ты решила насчет отъезда к отцу? Мне недавно снился Ясик, как живой остался потом в памяти, — и тоска грызет. Когда увидимся и будем вместе? Не могу иной раз думать — лучше озлобить сердце свое, одеревенеть и стать чурбаном. Жизнь влечет, но пусть заснет тоска, и сердце пусть умолкнет… Кругом холодные стены… Смотрю сквозь решетку на бегущие тучи, на ласточек и голубей, на небо запада все в огне и красках — и спокойствие снова возвращается и надежда. Жизнь, великая, непобедимая жизнь!

Феликс

3 августа

Все-таки меня сегодня переводят уже в Бутырки — пиши туда.

С. С. Дзержинской

[Москва, Губернская тюрьма, больница]

17 августа 1916 г.

Милая, дорогая Зося моя!..

Я теперь нахожусь в тюремной больнице, но я болен не опасно: растяжение мышц на ноге[145], скоро пройдет без следов, и я вернусь, должно быть, на днях в Бутырки. Пиши мне туда. И не беспокойся — пишу сущую правду. Сестра[146] ходит ко мне. На днях была жена Владека[147]… Целую тебя и Ясика горячо и обнимаю вас крепко.

Феликс

В. Э. Дзержинскому[148]

[Москва, Губернская тюрьма, больница]

29 августа 1916 г.

…Когда я воспоминаниями обращаюсь к нашим годам в Дзержинове, меня охватывает трогательное чувство, я вновь ощущаю радость моих тогдашних детских настроений… В эти минуты я хочу очутиться в наших лесах и слушать шум деревьев, песни лягушек — всю музыку нашей природы. Может быть, в жизни мне и давала силу эта музыка леса, музыка моих детских лет, которая и сейчас все время играет в моей душе гимн жизни. Изменился ли я? Не знаю. Молодость уже прошла. Много борозд — и не только на лбу — вспахала жизнь… Я ни о чем не жалею, кроме чужой муки: желая жить сам в правде, я должен был причинять боль любимым. Такова жизнь — без показной сентиментальности, без уныния — богатая и глубокая. А в жизни общественной? Я весь сросся не только со своими мыслями, но с массами, и вместе с ними я должен пережить всю борьбу, муки и надежды. Я не жил никогда с закрытыми глазами, устремленными только в свою мысль. Я никогда не был идеалистом. Я познавал сердца человеческие, и мне казалось, что я чувствую каждый удар этих сердец… Я жил, чтобы до конца выполнить свое назначение и быть собой. А теперь ты знаешь условия моей жизни: уже четыре года пройдет через несколько дней, как я вынужден жить без жизни. Я думаю, чувствую, но эти мысли и чувства мертвы, — как будто в недвижимом болоте, как во сне без сна… Бессилие и бесполезность. Но мой мозг не дает мне покоя. Я все должен пережить, что мне суждено, — до самого конца. Иначе быть не может. И я спокоен. И хотя я не знаю, что меня ожидает… но мысль моя все время рисует образы будущего, которым все увенчается. Я оптимист помимо всего.

Больше всего я тоскую по Ясику. В июне ему исполнилось пять лет. Он немного больной, у него слабое горло, очень добрый и способный ребенок, только слишком нервный. Я всегда любил детей. С ними чувствовал себя сам беззаботным ребенком, с ними мог быть самим собой. Я получаю довольно часто от Зоей письма о нем. И они должны мне его заменить. После него мне больше всего недостает того, что я не могу общаться с природой. Эти серые стены, эти колодцы сковывают душу, обесцвечивают все… Зося[149] тебе говорила, что она была у меня на свиданиях в Москве. Передай ей сердечный привет и поцелуй маленькую Зосю[150] от дяди. Она стоит перед моими глазами как живая, когда была еще в Выленгах[151], она была такой живой… Письмо это я посылаю тебе через оказию. Поэтому пишу по-польски. Завтра я уже выписываюсь из больницы, поэтому пиши мне в пересыльную… Получение этого письма подтверди открыткой.

Феликс

В. Э. Дзержинскому

[Москва, Центральная пересыльная тюрьма]

2 сентября 1916 г.

Дорогой мой брат!

Я подручный в военно-обмундировальной мастерской[152]. После четырех лет, почти все время проведенных в одиночке, я устал от бездеятельности, время тянулось без конца — при сознании своей оторванности и ненужности… И вот пока до известной степени работа физическая лечит меня — сам механический труд, заполненный им день. Если бы пришлось самому работать, работа скоро стала бы в тягость, но я работаю с другими, и время проходит. Могу о том, что мучает мысль, не думать и не переживать вечно того же. Жизнь однообразна и пуста, но ведь такова судьба, и я не ропщу. Таков мой удел. А в душе все та же песнь жизни ликующей, все та же музыка величия и красоты и все те же мечты — жизнь. Да, я остался тем же, хотя зубы мои уже не все целы и не так остры. Ведь мне уже 40-й год идет, и молодость безвозвратно ушла — и способность быть таким впечатлительным и непосредственным, как раньше… Когда-то нам придется поговорить по душам? Здесь на свидании это невозможно, они тягостны ужасно, дают сразу многим, те кричат, чтобы их родные слышали, и в результате почти ничего не слышно от гула голосов. Я хотел бы с тобой иначе повидаться, и я надеюсь, что придет время, когда можно будет и мне быть у нас в деревне, и мы съедемся там, и снова услышу шум