урвав час-другой, косил сено. До сих пор помнит Еранцев, бодро и радостно нес он пахнущие свежей древесиной, недавно наструганные грабли. Смотрел на Лизатку в белом сарафане, в повязанном шалашиком платке, дивился: она, несмотря на выпученный живот, была, как в сказке, красивая. Работа у него не получалась, хоть и старался он помочь Лизатке, дорвавшейся до дела, от травяного настоя закружилась голова, он ослаб. Зато, забавляясь, соорудил шалашик, не подозревая, для какой заботы он пригодится потом.

Со склонов, от нагретых каменьев, словно от печи, потянуло зноем, с лугов снялась утренняя дымка, Лизатка, уморившись, залезла в шалаш и попросила принести воды из ручья. В какой-то раз довелось пить студеную прозрачную, как хрусталь, воду, упруго бьющую из крепкой прожилистой скалы, он пил, задыхаясь, чувствуя, как немеет горло.

Он набрал воду в солдатский котелок, принес Лизатке, а она выставила завтрак: хлеб, соль, яйца и лук. Ему показалось, не было в его жизни вкуснее еды. Лизатка — она лишь отщипнула хлеб и запила двумя-тремя глотками молока — посмотрела на него как-то странно, будто хотела пожаловаться, но почему-то не посмела. Она опять легла, а он отправился к реке, увязая ногами в илистом дне, вошел по пояс в воду, перемыл миски. Пустил одну миску, заставив ее вращаться, против течения, а когда та воротилась, пустил вторую, следом за ней первую.

Он до того загорелся игрой, что, должно быть, не с первого раза услышал Лизаткин стон. Лизатка стонала и кричала так, словно кто напал на нее и она решила отбиться без посторонней помощи. Он прижал миски к груди, медленно, не переставая слушать, начал высвобождать из засасывающей жижи ногу, и тут воздух над ним прорезал страшный Лизаткин крик. Он, мгновенно задрожав всем телом, забарахтался в воде, сжал миски — никакое это, конечно, не оружие, а все-таки не пустые руки, — и, плохо помня себя, маленьким зверем метнулся к шалашику.

— Миша-а-а! — неслось навстречу. — Спасай, братец!.. Спасай!..

Он на бегу огляделся, подлетел к лазу, разглядел белеющее в полутьме платье Лизатки, ее обезумевшие неизвестно отчего глаза и на какое-то мгновение застыл в оцепенении: от кого спасать, от чего?

— Миша, миленький, не смотри сюда, — наконец сказала Лизатка, перелегла с бока на спину. — Беги в деревню. Кого увидишь, зови… Если найдешь фельдшера, кликни!..

Он, забыв оставить миски, так с ними и побежал в деревню. Вслед ему, теперь уже приглушенно, как будто из-под земли, протянулся крик, подстегнул.

Деревня, как всегда в таких случаях, когда до зарезу требуется хоть какой человек, была пуста.

Он добежал до крыльца фельдшерского пункта, еще издали видя, что бежит напрасно — на двери висел замок. Кинулся к одним воротам, к другим — никого. Уже потом, оглянувшись, заметил стоявшую внизу, возле реки, кузницу, услышал тонкий переливчатый звон наковальни.

Кузнец, хромой латыш, о котором Еранцев знал, что он приехал сюда с семьей в начале войны, долго не мог разобраться, о чем ему говорят. С кузнецом он был знаком: приходил по поручению Лизатки расплатиться за какую-то работу. Латыш деньги не брал, предпочитал харчишки, и он принес ему в старой кепке Григория два десятка яиц. Увидев свежего человека, кузнец пристально сквозь сильные очки пригляделся к нему, улыбнулся и снял с головы картуз. Еранцев, высоко держа кепку, стал высыпать в картуз яйца, как если бы сроду не знал, что они бьются, вот до чего растерялся. Но все, слава богу, обошлось благополучно — ни одно яйцо не разбилось. Тогда они — кузнец и он — одновременно засмеялись.

Так и не сумев объяснить, зачем прибежал, Еранцев там, в кузнице, расплакался и потянул латыша за рукав. Тот подчинился. Быстро, насколько позволяла деревяшка, зашагал за мальчиком. Если бы уже тогда Еранцев обладал теперешним разумением, он все равно позвал бы на помощь кузнеца, умевшего делать все: ловить рыбу там, где другим она на крючок не попадалась, играть на губной гармошке, переплетать старинные книги…

Они торопились, кузнец, забыв об изувеченной ноге, расторопно продвигался по луговой дороге к темнеющему впереди шалашику. Еранцев, несчастный мальчонка, все еще не догадывался, что делается с Лизаткой, напрягся слухом: подает ли она еще голос?

Но в той стороне, куда они шли, все затаилось. Ни крика, ни стона. Не зная, к чему бы это — к лучшему или худшему, Еранцев оглядывался на кузнеца, из-под картуза которого крупными каплями выкатывался пот. Когда до шалашика осталось шагов двадцать, Еранцев побежал. Какая-то особая тишина сковывала движения, и он, желая нарушить ее, крикнул:

— Лизатка-а!

Бежал-бежал, не дождавшись ответа, в страхе замер. Перед ним, вытянув голову из лаза на солнце, неподвижно лежала Лизатка, и глаза ее остановились в направлении деревни. Она, Лизатка, ждала его с подмогой.

Подоспевший кузнец при виде Лизатки перевел дыхание, снял с головы картуз, потом, подобрав котелок, послал Еранцева за водой.

Котелок колотился краем о камень, вода не попадала в него, а если чуточку попадала, выливалась обратно. Но вот он услышал… Нет, он ни сперва, ни после долго еще не догадывался, чей это крик — тоненький, со слабым хрипом. Он с надеждой, что с Лизаткой ничего не случилось, обрел уверенность, наполнил котелок до краев, двинулся к шалашику. Нет, Лизатка не шевелилась. Она уже и не смотрела никуда, глаза ее были закрыты. Кузнец, сняв рубаху с себя, возился внутри шалашика, обтирая орущего человечка.

Удивительно, Еранцев, тогда совсем мальчишка, без подсказки кузнеца, который с молчаливой медлительностью занимался то Лизаткой, то новорожденным, понял, что произошло. Кузнец деловито, тихо, с застывшим на лице детским выражением бережно согнул белые Лизаткины руки в локтях, сложил у нее на груди, потом, подсев к младенцу, почмокал губами, одинаково внимательный к ней, закончившей свою жизнь, и к новому человеку, только начавшему жить. Еще трудно было поверить, что Лизатки больше нет, что скоро ее опустят в землю и зароют и она не увидит, кого она родила.

Он понял, что живые с живыми держатся вместе, а умирают порознь. Но он впервые узнал, и не с чужих слов, что женщина, мать, умирая, может дать жизнь другому.

Сейчас Еранцев сильнее, чем тогда, в детстве, почувствовал сиротскую тоску, овладевшую им при виде Лизаткиной смерти и повторившуюся теперь, спустя много лет. Воспоминания наконец отступили от него, и он опять увидел ручей — не тот, явившийся из далеких луговин, а вот этот, реальный, протекающий возле, вызывающий сочувствие попыткой сберечь себя до первого дождя. Никакого сходства между тем, давним ручьем и этим, отметил Еранцев, освободившийся от наваждения, не было, просто память, чтобы