раз ты не против, то вы начинаете гулять по берегу моря. И тут он, конечно, тебя поцелует.

— Да в чем же разница? — возмутилась Надя.

— Да в том, что тогда ты не против.

— Между прочим, — сказала разозленная Надя, — я и сейчас не против. — Подумала и добавила. — Не против знакомства.

— А, милочка, тогда другое дело. Если ты считаешь, что это прилично — гулять с артистами, тогда пожалуйста.

— Да почему гулять, почему гулять? Слово-то какое — «гулять»! Почему нельзя дружить, почему нельзя общаться с человеком, и чтобы никто вокруг не думал ничего плохого.

— Это пожалуйста, — сказала Таисия, — это я не против, более того, ежели он с приятелем придет, то я тут как тут. И всегда рядом. И если что, присмотрю и тебя в обиду не дам.

Как Таисия и предсказывала, так и получилось. Синичкин и Надя невольно, даже внешне и не желая того, стали ловить взгляды друг друга. То есть, придя в столовую, Синичкин тут же отыскивал Надю и, сидя к ней спиной, все равно чувствовал, что она здесь, рядом, и вел себя соответственно. А Надя, видя его на пляже в окружении различных любителей знаменитостей, расстраивалась и не глядела на него. И взгляд Синичкина не мог уж встретиться с открытым и дружелюбным взглядом Надиных глаз.

А потом они познакомились, то есть Синичкин на вечере танцев подошел к ней и пригласил танцевать. И когда они танцевали, так он прямо и сказал: «Давайте с вами познакомимся». Она сказала: «Давайте». Он сказал: «Володя». Она сказала: «Надя». И вдруг спросила: «Как это Володя?» Синичкин хотел сказать: «А так вот, назвали Володей, имя такое редкое — Володя», — но вовремя сообразил, что ошибся, и сказал: «Ну во дворе меня Володей все звали в детстве», — здесь хоть лжи не было. Его действительно в детстве все звали Володей и не только во дворе.

А когда расходились с танцев и Синичкин хотел проводить Надю, она сказала, что не одна, а с подругой. И тут же Синичкин привел своего соседа Семенова, человека положительного. И пошли они по аллеям вчетвером, а потом как-то стали Синичкин с Надей отдаляться от своих спутников, и это не было неприятно никому — ни Наде, ни Таисии.

Вот с этого все и началось. И нет, чтобы ему, Синичкину, хоть ей-то, Наде, открыться, что это он, а не какой-нибудь другой. Но нет, не решился. Подумал, а вдруг он, другой, ей не нужен, а нужен именно такой вот киноартист, знаменитость. А ведь скажи он ей правду, тут же все и выяснилось. Ясно бы стало, что она собой представляет, эта подмосковная учительница. Понятно бы стало, что ее интересует — человек с лицом Куравлева, но со своей душой, мыслями, характером или знаменитая оболочка.

Но нет, не решился В. Синичкин, а пошел по пути компромисса со своими принципами. И шел все дальше и дальше. И вот до чего дошел.

Набежал на него как-то шустрый человек по прозвищу «культурник» и сказал плохо поставленным голосом:

— Как себя чувствуете, товарищ Куравлев?

— Нормально, — ничего не подозревая, ответил Синичкин.

— Никаких недомоганий нет?

— Нет, — честно ответил Синичкин.

— Здоровье в порядке, спасибо зарядке? — не то спросил, не то констатировал как факт культурник.

— Спасибо, — на всякий случай поблагодарил Синичкин.

— Солнце, воздух и вода помогают нам всегда?

— Всегда, — не покривил душой Синичкин.

— А какие трудности, какие проблемы?

— Да нет, вроде бы никаких, думаю, что заслуженный отпуск закончим в положенный срок.

Этот ответ нисколько не озадачил культурника, и он продолжал замысловато:

— Ну а так, вообще-то готовы народу послужить на своем поприще?

— А как же! — сказал Синичкин. — Обязательно. Мы со своей стороны, так сказать, соберем все силы и, как говорится, в едином порыве…

Неся все эти необязательные слова, Синичкин мучительно соображал, что от него хотят, но соображать ему пришлось недолго. Культурник как обухом ударил.

— Вот порядок, значит, я афишу уже вывесил.

— Какую афишу? — изумился Синичкин.

— Творческий вечер артиста Л. Куравлева. Детям до 16 лет вход воспрещен.

Синичкин открыл рот, а что сказать, не знал, и почему-то спросил:

— А дети-то здесь при чем?

— Вот я и говорю, ни при чем, а то набегут, а вы мало ли о чем рассказывать будете. Может, о творческих планах, а может, и о своих встречах с замечательными людьми, — и, многозначительно подмигивая, культурник удалился.

Вечер был назначен на завтра. А сегодня Синичкин еще гулял с подмосковной учительницей. Он гулял с ней по берегу моря и вспоминал слова великого писателя А. П. Чехова о том, что в человеке все должно быть прекрасно. Ему, Синичкину, казалось, что именно о ней, о Наде, и сказал эти свои замечательные слова знаменитый писатель. Ведь именно в ней, в Наде, по мнению Синичкина, все и было прекрасно. И с каждым днем все дальше и больше убеждался Синичкин в правоте чеховских слов. Лицо у Нади было прекрасно. Оно было круглое, Надино лицо. Глаза на этом лице тоже были круглые, с огромными детскими зрачками. Ротик маленький и тоже кругленький. Одним словом, красивое круглое лицо. Может, кому-то оно таковым и не показалось бы. Но Синичкину, отвыкшему от женского внимания и разомлевшему от юга и обращенных на него Надиных глаз, оно казалось прекрасным.

И мысли Нади ему тоже были близки и понятны. Она, например, считала, что человек должен любить свою работу. Ей казалось, что у нее замечательная профессия. Она считала, что именно от ее работы зависит будущее нашей страны. Ведь если учителя воспитают хороших, честных и благородных людей, мир станет прекраснее во сто крат. Не будет войн и подлостей. Значит, все дело в том, какие они, учителя. Она считала, что в педагогические институты должен быть самый строгий отбор.

— Верно, — говорил Синичкин, — а то у нас в школе учительница была, так она говорила и «чума-дан» и «тубаретка».

И еще у Нади были конкретные мысли. Она считала, что на уроках труда надо учить ребят делать ремонт, тогда страна сэкономит многие тысячи, а может, миллионы рублей. Во-первых, дети будут ремонтировать школы и одновременно учиться профессии, а это уже экономия. А во-вторых, они, эти дети, уже никогда в жизни не будут зависеть от жэка или халтурщиков. И эти мысли Синичкин также считал прекрасными, во всяком случае верными. Может быть, только Надина одежда не совсем соответствовала чеховскому определению, и прическу бы Синичкин с удовольствием переделал бы. Поэтому, направляясь с прогулки к корпусу санатория, Синичкин извинился, вынул из кармана небольшую расческу