Но в то утро, простившись с принцессой Люксембургской, г-жа де Вильпаризи сказала мне вещь, поразившую меня гораздо больше и принадлежавшую не к области любезностей.

— Так вы — сын управляющего отделением в министерстве? — спросила она меня. — Ах, говорят, ваш отец — прелестный человек! Он совершает сейчас чудное путешествие.

Несколько дней тому назад мама сообщила нам, что мой отец и его спутник, г-н де Норпуа, потеряли свой багаж.

— Он найден, или, вернее, он никогда и не был потерян, произошло вот что, — сказала нам г-жа де Вильпаризи, которая непонятным для нас образом оказалась осведомленной об этом путешествии гораздо более подробно, чем мы. — Кажется, ваш отец вернется уже на будущей неделе, так как, по-видимому, он откажется от поездки в Алхезирас. Но ему хочется лишний день пробыть в Толедо, потому что он поклонник одного ученика Тициана, имени которого я не помню и лучшие картины которого именно там.

И я задавал себе вопрос, по какой случайности в эти равнодушные очки, сквозь которые г-же де Вильпаризи представлялись в самых общих в смутных чертах микроскопические волнения толпы ее знакомых, был вставлен кусок увеличительного стекла, которое так выпукло и с такой отчетливостью показывало ей моего отца, все его привлекательные свойства, обстоятельства, заставлявшие его вернуться, таможенные неприятности, его любовь к Греко и, нарушая масштабы, в которых она видела людей, делало этого человека таким большим среди других, совсем маленьких, — наподобие Юпитера, которого Гюстав Моро, сопоставив на картине с обыкновенной смертной, изобразил нечеловечески высоким.

У подъезда гостиницы бабушка распрощалась с г-жой де Вильпаризи, чтобы еще несколько минут побыть на свежем воздухе, пока в окно нам не будет подан знак, что завтрак на столе. Послышался шум. То была молодая любовница короля дикарей, возвращавшаяся после купанья к завтраку.

— Право же, это какое-то проклятие, хоть из Франции уезжай! — в бешенстве воскликнул старшина, проходивший мимо в эту минуту.

Тем временем жена нотариуса таращила глаза на мнимую королеву.

— Не могу вам сказать, до чего меня сердит г-жа Бланде, когда разглядывает вот так этих людей, — сказал председателю старшина. — С удовольствием бы дал ей пощечину. Ведь именно так мы и развиваем самоуверенность этой сволочи, которой, конечно, только того и надо, чтобы ею занимались. Попросите-ка ее мужа сказать ей, что это смешно; что до меня, то я больше не выхожу с ними, если они будут обращать внимание на этот маскарад.

Что до приезда принцессы Люксембургской, экипаж которой в тот день, когда она привезла фрукты, остановился у гостиницы, то он не ускользнул от жен нотариуса, старшины и председателя, уже с некоторых пор горевших желанием узнать, подлинной ли маркизой, не авантюристкой ли является эта г-жа де Вильпаризи, пользующаяся таким почетом, которого — как им страстно хотелось убедиться — она была недостойна. Когда г-жа де Вильпаризи проходила по вестибюлю, жена председателя, которой всюду чудились незаконные жены, отрывалась от своего рукоделия и окидывала маркизу взглядом, от которого приятельницы ее умирали со смеху.

— О, вы знаете, — говорила она с гордостью, — сперва я всегда думаю самое дурное. Я только тогда согласна признать, что женщина в самом деле замужем, когда мне покажут ее метрическое свидетельство и нотариальную запись о браке. Впрочем, не бойтесь, я произведу маленькое расследование.

И каждый день эти дамы со смехом окружали ее:

— Мы ждем новостей.

Но вечером после посещения принцессы Люксембургской жена председателя приложила палец к губам:

— Новости есть.

— О! это исключительная женщина — госпожа Понсен! Никогда не видано… но скажите, что же такое?

— Ну так вот, женщина с желтыми волосами, с целым слоем румян на лице, в экипаже, от которого уже за милю разит кокоткой и какие бывают только у этих особ, приезжала недавно навестить милую маркизу.

— Вот те на! ай-ай-ай! Каково! Но эта дама, которую мы видели — помните, старшина? — мы ведь нашли, что у нее очень подозрительный вид, но мы не знали, что она приезжала ради маркизы. Женщина с негром, не правда ли?

— Да, именно.

— Ах, расскажите же. Вы знаете, как ее зовут?

— Знаю, я, как будто по ошибке, взяла ее визитную карточку, у нее псевдоним — принцесса Люксембургская! Недаром я остерегалась.

— Приятная получилась смесь благодаря этой новой баронессе д'Анж. — Старшина, обратясь к председателю суда, сослался на Матюрена Ренье и процитировал слова Масетты.

Не надо, впрочем, думать, что это недоразумение быстро выяснилось, как недоразумения, которые возникают во втором действии водевиля, чтобы рассеяться в последнем. На принцессу Люксембургскую, племянницу английского короля и австрийского императора, и г-жу де Вильпаризи, когда они вместе катались в экипаже принцессы, неизменно смотрели как на бесстыдных женщин, от которых так трудно уберечься на курорте. Три четверти обитателей Сен-Жерменского предместья в глазах буржуазии большей частью оказываются беспутными мотами (что, впрочем, иногда соответствует действительности), которых поэтому никто и не принимает. Буржуазия в этом отношении чересчур щепетильна, ибо пороки аристократов нисколько не мешают им быть принятыми с величайшим почетом в таких местах, куда ей никогда не попасть. И аристократы так твердо убеждены, что буржуазии это известно, что всегда держатся с нарочитой простотой и в довершение недоразумения всячески осуждают людей своего круга, которым туго приходится. Если у богача-аристократа случайно возникают отношения с мелкими буржуа — благодаря тому, например, что он состоит председателем крупнейших финансовых обществ, — буржуазия, наконец-то увидевшая в его лице аристократа, достойного стать крупным буржуа, готова поклясться, что он не водится с разорившимся игроком-маркизом, у которого, по ее мнению, тем меньше влиятельных знакомых, чем он любезнее. И она не может опомниться, когда герцог, председатель правления огромного предприятия, женит своего сына на дочери игрока-маркиза, род которого все-таки самый древний во Франции, подобно тому как монарх даст в жены своему сыну скорее дочь низложенного короля, чем дочь стоящего у власти президента республики. Другими словами, оба эти мира представляются друг другу в таком же обманчивом свете, в каком обитателям одного берега бальбекской бухты является самая дальняя точка противоположного берега; из Ривбеля чуть виден Маркувиль Великолепный; но это-то как раз и вводит в заблуждение, ибо кажется, что и вас тоже видят в Маркувиле, между тем как от жителей последнего остаются скрыты почти все красоты Ривбеля.

Когда бальбекский врач, приглашенный ко мне во время приступа лихорадки, нашел, что в жаркие дни мне не следует весь день проводить на берегу моря, на солнце, и прописал для меня несколько рецептов, бабушка взяла его рецепты с притворной почтительностью, по которой я сразу же понял ее твердое намерение не заказывать прописанных в них лекарств, но приняла во внимание гигиеническую сторону его советов и ответила согласием на предложение г-жи де Вильпаризи, пригласившей нас совершить вместе с ней несколько прогулок в экипаже. Время в ожидании завтрака я проводил, путешествуя из моей комнаты в комнату бабушки и обратно. Эта комната, в отличие от моей, не выходила непосредственно на море, но освещалась с трех сторон, и из окон ее открывались: уголок дамбы, чей-то двор и поля; была она и обставлена иначе — креслами, расшитыми филиграном и розовыми цветами, от которых как будто исходил приятный свежий запах, охватывавший вас уже в дверях. И в тот час, когда лучи, вторгавшиеся с разных сторон и как бы принадлежавшие разным часам дня, изламывали углы стен, а на комоде, рядом с отблесками пляжа, воздвигали алтарь, пестревший цветами, точно тропинка в поле, цеплялись за стену своими трепетными, теплыми, сложенными крылышками, готовыми тотчас же продолжать полет, нагревали, как ванну, квадратик старомодного ковра перед окном, что выходило во дворик, который солнечный блеск покрывал гирляндами, напоминающими гроздья винограда, и увеличивали очарование и сложность обстановки, как будто отделяя слоями цветущий шелк кресел и отрывая от них галуны обшивки, — эта комната, в которую я заходил за минуту перед тем, как одеваться для прогулки, была похожа на призму, где разлагается свет, проникший извне, на улей, где собраны порознь соки дня, которые мне предстояло вкусить, зримые и опьяняющие, на сад надежд, растворявшийся в трепете серебряных лучей и лепестков роз. Но прежде всего я раздвигал у себя занавески, полный нетерпения узнать, какое нынче море играет у берегов, подобно нереиде. Ибо каждое из этих морей держалось не дольше одного дня. На следующий день появлялось уже другое, иногда напоминавшее то, которое было вчера. Но я ни разу не видел, чтобы оно оставалось одним и тем же.