Я собираюсь что-то ответить, но Лукас вдруг откашливается и совершенно меняется. У него становятся другие глаза, он смотрит прямо на меня и хмурится. Жалкий, сломленный, несчастный человек исчез. Вместо него напротив меня сидит жесткий бизнесмен, готовый порвать всех конкурентов, потому что на кону миллионная сделка. Он ставит бокал на стол и подзывает официантку. Он только что рыдал, но его веки совсем не покраснели, а от слез на щеках не осталось и следа. Мне кажется, что все это мне просто привиделось. На лице Лукаса не отражаются никакие эмоции, он абсолютно бесстрастен. Подходит официантка, и он заказывает двойную порцию водки с мартини.

– Сэм. Это не нормальные разумные переговоры. Я изливаю перед тобой душу, а ты вообще как будто ни в чем не участвуешь. И как, по-твоему, я должен на это реагировать?

– Погоди… что? – Я сбита с толку.

– Я прошу тебя переехать ко мне – и ты отказываешься. Я пытаюсь изо всех сил донести до тебя, как тебе следует себя вести, – ты это игнорируешь. Если бы ты потрудилась обратить на меня хоть немного своего драгоценного внимания, может быть, я бы не спал с другими женщинами. Ты когда-нибудь задумывалась о том, какую роль во всем происходящем сыграла ты?

– Ты сейчас говоришь о моей вине в том, что ты трахался с другими женщинами? Это невероятно, честное слово. – Я улыбаюсь.

– Нет, Саманта. Тебе надо научиться слушать. Я сказал «какую роль ты сыграла». Я не возлагаю всю вину на твои плечи, потому что знаю – часть ее лежит и на мне.

– Значит, на тебе лежит часть вины? Часть? Я не втыкала твой член в чужую вагину. Это делал ты. Я не швыряла сама себя о стены, не разбивала собственное лицо об унитаз, не била себя по голове. Это делал ты!

– И я за это извинился. Ты знаешь, что я вспыльчивый. Если бы ты только научилась вовремя затыкаться, я бы на тебя так не злился. – Он залпом допивает водку-мартини и заказывает еще. Маленькая палочка для коктейля с нанизанной оливкой вот-вот вывалится из бокала.

До меня наконец доходит, что я «веду переговоры» с эмоциональным террористом, мне никогда – никогда! – не удастся до него достучаться. Он слышит и видит лишь себя. Я смотрю… не знаю, на что я смотрю, видимо, в никуда. Сознание как будто выключается, и я больше не участвую в разговоре. Я чувствую, как шевелятся мои губы, но что за слова я произношу – не знаю. Вино холодной струей пробегает по горлу, но я не ощущаю, что пью. Вижу, как моя рука опускается в сумку и достает кошелек, но не помню, чтобы я спрашивала счет. Слышу скрежет отодвигаемого стула – да, это встала я, но какими были мои последние слова? Мое тело действует само по себе; я отцепляю ключи от квартиры Лукаса от своего кольца и отдаю их ему, взамен на свои. Замечаю одобрительные улыбки официантов, направляясь к выходу, но не ощущаю, как мои ноги касаются пола.

Я словно дом после урагана. Нужно дождаться, когда утихнет ветер. Но как только все успокоится, я разгребу то, что осталось от гостиной. Отциклюю полы и заново покрою их лаком. Вытащу из рам разбитые стекла и вставлю целые. Буду долго ходить по окрестностям, пока не найду сорванную бурей крышу. Потом, доска за доской, я перетащу ее во двор и прибью их все обратно. И когда на него снова налетит сильный ветер и кто-то постучит в мою дверь и скажет: «Я маленькая бедная овечка, я отбилась от стада и сильно проголодалась. Пусти меня переночевать!» – я твердым голосом отвечу: «Как бы не так! И не подумаю!»

7 февраля, 11:22

– Первый раз меня арестовали в тысяча девятьсот семьдесят седьмом. Вы слышали про аварию в энергосистеме в Нью-Йорке в семьдесят седьмом? – Ричард передает мне две бутылочки с «Джек Дэниелс» и снимает кепку. Его план заставить меня обращаться с ним как с равным с помощью шантажа в конце концов превратился в еженедельную рутину: мы вместе выпиваем и рассказываем друг другу о себе. Хотя… не совсем так. Мне нужно, чтобы он полностью раскрылся передо мной, и до сих пор я придерживаю свои истории при себе, чтобы ему было легче это сделать.

– Да, я тогда еще не родилась, но знаю об этом. – После того как в прошлый раз нас чуть не застукали, я принесла с собой два маленьких пластиковых стаканчика от кулера. – Я перелью это сюда. Нам надо вести себя осторожнее.

Ричард кивает и подвигает ко мне две другие бутылочки. Я открываю их все и вытряхиваю содержимое в стаканчики.

– И вот, когда вырубили электричество, мы с друзьями решили повалять дурака. Было жарко, скучно, света нигде не было, и мы пошли мародерствовать по магазинам. Нас таких было много – целые шайки едва подросших ребят. – Он убирает пустые бутылки во внутренний карман.

– Вы серьезно? А я-то думала, вы были хорошим мальчиком. – Я вытираю губы.

– Я был подростком. А у подростков мозги не на месте.

– Это правда.

Я слушаю Ричарда и закидываю руки за голову. Я сама постоянно воровала бухло. И для этого мне даже не нужна была темнота. Помню, я надевала обычные штаны, а поверх них – свободные, на несколько размеров больше, и стягивала их в талии старым кожаным ремнем. Я засовывала бутылки в карманы нижних штанов, и огромные верхние джинсы скрывали все выпуклости. А кассир обычно выставлял меня вон, потому что я была совсем малявкой, и никогда не замечал, что я уже успела кое-что с собой прихватить.

– Мы набрали бухла в винном магазине, а потом отправились за сигаретами и содовой. Думали, нас ни за что не поймают. Везде были пожары, и копы просто не успевали со всем справиться. Но нас все-таки взяли за задницу. Не повезло. Всех повязали. И меня, и Джесса, и остальных парней. Нас засунули в полицейский фургон и повезли в участок. Помню, нам было очень страшно. Пока ехали, все молчали. Не сказали друг другу ни слова.

В участке было полно народу. В основном подростки, как и мы. Все стояли в очереди, и у всех брали отпечатки пальцев и фотографировали. Помню, руки у меня так сильно потели, что им пришлось несколько раз макать мои пальцы в чернила, чтобы получились нормальные отпечатки. У меня тогда не было водительских прав, и ни у кого из нас не было вообще никакого удостоверения личности. И потому что в участке просто яблоку негде было упасть – так много они воришек насобирали по всему городу, – копы просто спрашивали, как нас зовут, и им приходилось верить нам на слово. Я, конечно, не назвал свое настоящее имя. Я читал в то время «Американца», ну и сказал, что меня зовут Генри Джеймс. Они откатали мне пальцы и записали как Генри Джеймса.

– И даже не проверили? Не может быть, чтобы вам удалось такое провернуть. – Я допиваю последний глоток виски.

– Нет, ничего они не проверили. Говорю же, в участке была целая толпа подростков, потому что все в ту ночь решили чем-нибудь поживиться. Это был хаос. Нас с Джессом посадили в одну камеру, и там было так много людей и очень жарко. А потом копы начали бросать туда еще и черных, и желтых, и стало вообще как в аду.

– Черных и желтых? Сейчас мы больше не употребляем эти слова. Но продолжайте.

– А тогда употребляли. Время было расистское. И вот что в этой истории самое безумное. Копы-ирландцы были такими страшными расистами, что, когда камеры совсем переполнились, они стали выпускать белых ребят. Входили за решетку со своими дубинками, оттесняли черных и азиатов в сторону, а белых хватали за воротник, вышвыривали наружу и велели убираться ко всем чертям. Так что сидеть остались только черные и азиаты. А нас отпустили. Меня и Джесса.