— Покорно благодарны,— отозвался Мирон Викулыч.

— Благодарствовать после будешь. Угощайся.

— А с каких же таких радостей, матушка? — осмелился спросить Мирон Викулыч.

Ну ладно, ладно, не криви душой. Не наводи на грех ради воскресного праздника… Не знаю уж, отчего там — с горя ли, с радости ли тебя в комод потянуло, не в том суть. Потчуйся, если угощаю,— все тем же полустрогим тоном проговорила Арсентьевна.

— Не смею отказаться. Благодарствую, мать. Благодарствую…— бойко ответил заметно расхрабрившийся Мирон Викулыч и бочком подошел к столу.

Помедлив, как положено для приличия, он не спеша налил рюмку. Но, прежде чем выпить, снова помедлил. Затем поднял глаза на Арсентьевну и сказал, доверительно поведя рукою:

— Приглашаю, мать, за компанию. Не побрезгуй.

— Потчуйся сам. Не охотница,— отказалась старуха и присела к столу напротив Мирона Викулыча.

— Ну что ж, первую — за твое здоровье, матушка! — сказал Мирон Викулыч, поднимая рюмку.

— Спаси тебя бог. Одно могу сказать на это… «Все-таки она в сердцах на меня!» — подумал Мирон

Викулыч и лихо выпил первую рюмку. Затем, закусив похрустывающими на зубах груздиками, он налил вторую. Но пить не стал. Резковатым, несколько сердитым движением старик отставил рюмку и шкалик в сторону и, сложив на столе отяжелевшие руки, задумался. В голове у него слегка уже начинали шуметь золотые шмели, и умиротворяющее тепло растекалось по жилам. Хорошо! Полузакрыв на минуту веки, он как бы прислушивался к великой внутренней тишине, которую ощущал теперь всем своим покойно и мирно бьющимся сердцем. Приятен был старику этот необыкновенный душевный покой, впервые возникший в нем за последние суматошные дни и бессонные ночи. И бог весть, отчего вдруг хорошо у него стало на душе — от легкого ли опьянения после первой, с удовольствием выпитой рюмки водки, или от соседства мирно сидящей напротив жены. Но как бы там ни было, а чувствовал он себя необыкновенно хорошо, и его потянуло на откровенность. И, помолчав, пожевав губами, он наконец сказал, прямо, честно глядя в спокойные и ясные глаза жены:

— В обиде ты, мать, на меня. Понимаю.

— Ну, слава богу…

— Что слава богу?

— А то, что понимать на старости лет научился.

— Ну, как же не понимать. Живность-то вместе своим горбом наживали…— повел Мирон разговор напрямую.

— Выходит — вместе…— проговорила, согласно кивнув головой, Арсентьевна.

— А распорядился я ей в кой миг один.

— Выходит — один.

— А ты как думаешь, мне-то своего добра не жалко?

— Ох, не в этом дело, мужик,— откликнулась после некоторого раздумья со скорбным вздохом Арсентьевна.

- Нет, в этом все дело, мать,— возразил ей с упрямым ожесточением Мирон Викулыч.— На миру о том не скажу. А перед тобой как на духу покаюсь: жалко мне меринов. Смерть как жалко.

— Не в меринах дело! Время такое пришло, что нам с тобой о них жалеть не приходится…— строго и рассудительно сказала Арсентьевна.

— Во как! — воскликнул с трезвым изумлением старик.

— Да, не приходится…— повторила старуха, глядя куда-то в сторону.

— Непонятны мне твои речи, матушка.

— Чую, что непонятны. Доканчивай шкалик — скорее поймешь.

— А ты без шуток…

— Какие там шутки! Всерьез говорю. Допей поживей, что положено, да на боковую. Не двужильный. В такой заварухе тебя ненадолго хватит. Об отдыхе тоже надо думать. Так я своим бабьим умом рассуждаю. Крутое время настало. Все колесом. А нам с тобой надо бы ишо пожить…

— Надо бы, мать. Я помирать не собираюсь.

— И я не думаю. Не то время…

— Время бедовое. Как на пожаре — не знаешь, куда податься. Треснул наш хутор, как грецкий орех, надвое. Артель наша из голых рабочих рук: ни запрячь, ни по-ехать не на чем. Вот тут и выбирай, сударыня!

У нас с тобой выбор, старик, короткий. Век прожили — на чужое добро не зарились, а в такой час нам оно совсем ни к чему.

— Это ты о чем, мать? — не понял старик Арсенть-евны.

— Все о том самом, что достаток да сила Окатовых нам с тобой не с руки. А уж если пробил час для раздела, будем держаться за свою кровную сторону. Мы ведь с тобой не пропадем. С одной нетелью в отдел от покойных родителей пошли. А вот и дом своим трудом сколотили. И хозяйство и живность нажили. Не чужими руками жар загребали — свою силушку дожили… Так вот теперь и с артелью. Народ, я вижу, там подобрался один к одному — работники. С такой силой артельно любую гору можно перевернуть.

— Я тоже так определяю…— все больше и больше трезвел от рассудительных речей жены Мирон Викулыч.

— И правильно определил…— заметно оживляясь, подтвердила Арсентьевна.— Сейчас можно признаться. Таиться не стану. В душе я сразу была с тобой в артельных делах согласная и, благословясь, проводила с конями тогда тебя со двора. И не за меринов, не за плуг, не за бричку была я на тебя з кровной обиде, Мирон, хотя и мне нелегко было расставаться с таким имуществом. Нет, бог с ним, с добром. Живы будем — наживем, может статься, артельным трудом не это. Видно будет… А смертельно обидел ты меня тем, что пошел на такое дело, не спросясь моего совету. Выходит ты — в артель, а я — в сторону? Нет, извиняй, отец. Худо ли, бедно ли, а век прожили вместе. Давай же вместе и коротать его в новой жизни. Я на отшибе жить не хочу. Нитка тянется, говорят, за иглой. Сам знаешь. Сказывать тебе нечего.

Слушая строгую речь Арсентьевны, Мирон Викулыч испытывал такое волнение, что ни слова не мог вымолвить ей в ответ. Ни одного достойного слова не находил он, чтобы выразить то огромное, непривычно сложное чувство, которое овладело всем его существом и точно озарило душу теплым и ярким светом. Не отрывая своих блестевших, точно налитых слезами глаз от простого, строгого лица жены, он молча, беспокойно крутил пальцами и расплескивал стоявшую перед ним рюмку, забыв и о недопитой водке, и о недоеденных груздях. Он испытывал прилив такой нежности и благодарности к Ар-сентьевне, что это чувство, знакомое ему только в молодости, смущало его. И хотя ему очень хотелось встать и бережно обнять худые плечи своей подруги, сделать это он не решился.

— Ну допивай. Допивай, отец. Да приляг на часок. А мне пора корову доить. Пойду,— сказала Арсентьевна, взглянув с напускной строгостью на мужа, и вышла из горницы.

Оставшись один, Мирон Викулыч сидел за столом и как завороженный смотрел на порозовевшее от восхода, необыкновенно высокое, безмятежное небо, клочок которого он видел в окно. Воробьи, по-прежнему озоруя, буйно резвились в кустах акации.

Двое суток крутилась и гудела, как бубен, степь, обожженная суровым дыханием свирепого ледяного вихря. Пропитанный солью и ядовитым запахом солончака ве-

тер поднимал с далеких земных окраин снежные смерчи и грозно нес их в степь, казалось, лишенную всего живого. Кружились, порхали в воздухе сухие стебли и листья чернобыльника, и солнце, закрытое пепельным сумраком, зловеще и скупо просвечивало из холодной небесной мглы.