Наверно, для того, чтобы народ у нее не застаивался. Рядом со мной цыпочка (ц. 1 750 000), она, по-моему, мягче, чем стойка, и я провожу кончиком среднего пальца по косточке на ее руке, лежащей на столе. Она смотрит на меня, и я тоже решаю посмотреть на нее. У нее нос. Я так и знал, что у нее будет нос. Это как-то решает дело. И все же я смотрю ей в глаза, раз уж мы оказались по соседству. Это — как вернуться домой. Как будто я смотрю самому себе в глаза. Я говорю: «Фивюгрунд, шесть». Она мне: «Что?» Я ей: «Фивюгрунд, шесть, а ты что предложишь?» Она мне: «А как насчет Крюммахолар, семь?» Я ей: «Стаккахлид, четыре, кингсайз». Она мне: «Рекагранди, восемь, водяной матрас». Я ей: «Вау!» Она мне: «А еще в комнате всякие примочки». Я ей: «Дите?» Она мне: «У бабушки». Я ей: «Муж?» Она мне: «Нет». Я ей: «Минет?» Она мне: «Сперва языком». Я ей: «Языком за минет». Она мне: «О’кей». Я ей: «Гондон?» Она мне: «Bien sur». Я ей: «Что?» Она мне: «Конечно». Я указываю на ее груди и спрашиваю: «Силикон?» Она мне: «Чуть-чуть». Я ей: «Э?» Она смотрит на свои часы и отвечает: «Два часа назад». Я ей: «Аналогично». Она мне: «Отлично!» Я ей: «По рукам!» Она мне: «Что?» Я ей: «Заметано!» Она мне: «За такси платишь ты». Я ей: «По рукам!» Она мне: «По рукам!» Я ей: «Хлин Бьёрн». Она мне: «Анна». Я ей: «Анна?» Она мне: «Анна». Я ей: «Анна, и все?» Она мне: «На все про все». Я ей: «Про это». Она мне: «Про то». Я ей: «Пошли?» Она мне: «Да, двинем». Мы выходим. Воспользовавшись дверью. Я ловлю машину. Все же прежде чем сесть в такси, я для верности смотрю на нее и вижу, что вряд ли она стоит «э». То есть это такая баба, на которую только под колесами и польстишься. А я под колесами. Так что… Да я и сам такой тип, что на меня только под колесами и польстишься. Как Адам. Несмотря на небогатый выбор в Эдемском саду, Адаму не предоставилось возможности, пока Эва (ц. 3 900 000) не нажралась «э»: эппл.[252]Так что… Кажется, я запал на единственное, что у нее есть. То есть на косточку на запястье. Но. Она блондинка. И она женского пола. И с ней легко. Эппл. Наконец-то хоть кто-то сразу берет быка за рога. Но у нее щеки до самых плеч. Чтобы разобрать, где кончаются щеки и начинается шея, нужно хирургическое вмешательство. Но, может, это пройдет, когда она ляжет на спину. Хотя бы спина у нее не жирная. На переднем сиденье сидит шофер. Сразу стало лучше. Сесть в такси — как влезть в Soft Cell.[253]Вот, кстати, и песня этой группы по радио. Марк Алмонд, 1981. Анна говорит: «Рекагранди, восемь». Шофер повторяет: «Рекагранди, восемь». Я говорю: «И, пожалуйста, чтоб никаких служанок». Он говорит: «Что?» Я ему: «Никаких служанок чтоб не было». Он мне: «Да, конечно нет». Рейкьявикское озеро едет мимо нас. И этот блеск зубов. Если рот закрыт, то в нем темно. Если рот открыт, то в нем свет. Хофи тоже открывает свой… Нет, Анна. Анна тоже открывает рот. Можно ли это назвать поцелуем, зависит от интерпретации. Я весь наэлектризован, в сердце — «Дюраселл», сто двадцать ударов в минуту, и весь дрожу мелкой дрожью, как заднее сиденье в автобусе, который останавливается на красный свет, и плохо отрегулированный мотор «вольво» урчит, как шестьсот кошек. Вот так всё. Язык бесчувствен, как будто он набит чувствами. Я ищу под ее кофтой силикон. Не нащупываю. Она ищет силикон у меня в ширинке. Я не чувствую. Машина останавливается на красный свет. Мы перестаем целоваться. А потом зажигается зеленый. Son of a dyke. Машина сворачивает на Окружной проспект. Я говорю: «Шеф!» Шофер мне: «Что?» Я ему «Отлично скорость переключил! Ты водишь прямо по- царски. Скорости переключаешь, как ложку в сливках. Во взбитых. Чувствуешь машину». Шофер опять смотрит на меня. Он говорит: «Правда? Ну, ты и скажешь». У него такое лицо, к которому больше всего идут черные волосы. К счастью, они у него и так черные. Я говорю: «Наверно, ты в постели не слабак». Он мне: «Да ну ты и скажешь…» У Анны появляется выражение лица, похожее на взбитые сливки, посыпанные мелким макияжем, из них вылезает фрукт — прямо в меня. Фрукт этот — киви, только неочищенный. Я позволяю ей целовать себя весь Окружной проспект. На перекрестке с круговым движением я весь падаю на нее, согласно закону кругового притяжения. Два языка на орбите вокруг перекрестка. Мы качнулись в мою сторону, потом обратно в ее, когда таксист свернул с этого перекрестка. Я высвобождаю губы из поцелуя и говорю, обращаясь вперед: «Ничего, немного еще осталось». Шофер говорит: «Да». Мы поворачиваем на Рекагранди, не столкнувшись друг с другом. Я говорю: «Вот здесь нормально». Шофер останавливает машину, смотрит сквозь лобовое стекло и говорит: «Это Рекагранди, два. А вам на Рекагранди, восемь». Я говорю: «Ничего страшного, мы за все заплатим». Шофер спрашивает: «А?» Я говорю: «Сколько с нас?» На счетчике набежало восемьсот крон. Анна выходит из машины. Я расплачиваюсь с шофером. Я говорю: «Как бы ты сказал, какой у тебя в жизни девиз?» Шофер смотрит мне в глаза, короткая пауза. То ли он обдумывает свою жизнь, то ли считает деньги у себя в руках. Он отвечает: «Не знаю. Наверно, сдачу давать правильно. Да, наверно, это самое главное: правильно давать сдачу». Он дает мне сдачу, я горячо благодарю его за поездку и прощаюсь, а потом открываю дверь машины. Сейчас конец мая. Анна исчезает в третьем от нас подъезде. Дом уже построили и благоустроили двор. Более того, дом покрасили. В списке жильцов, который вывешен на стене в подъезде, значатся три Анны. Анна Свейнбьёрнсдоттир, Анна Хлин Эйриксдоттир, Анна Никуласдоттир. Так как на улице светло, легко представить себе, что сейчас три часа дня, и я пришел сюда и выбираю наугад одну из Анн, чтобы с ней переспать. От этой мысли меня торкнуло. Я выбираю Анну Свейнбьёрнсдоттир. Под ней только одно имя: Мауни, и какая-то непонятная иностранная фамилия. Анна открывает дверь ключом. Да. Она тянет только на 800. Я бы с радостью прошел еще семь этажей, жаль только, лестница закончилась. Паркет. «Холидей инн», Утрехт. Она быстро проходит прямиком в гостиную и кидает свою куртку на диван. Я следую ее примеру. Мы снова целуемся. Кажется, мы пришли к взаимному заключению, что больше целоваться не надо. И мы прекращаем целоваться. Я осматриваюсь. Эту квартиру трудно описать словами. Первое, что приходит на ум: дорогой магазин мужской одежды. Трудно объяснить, почему именно. Я спрашиваю: «Ты за квартиру заплатила?» Она: «То есть?» Я: «Ты за этот месяц квартплату внесла?» Она: «Да. А что?» Я: «Ну, просто… На всякий случай». Она подходит к музыкальному центру и ставит диск. Врубает звук на полную громкость. Музыка — какая-то классика Она снимает свитер и расстегивает штаны. Я снимаю свитер и расстегиваю штаны. Я сажусь на стул, чтобы расшнуровать ботинки. Она заводит руки за спину и расстегивает бюстгальтер. Я всецело радуюсь освобождению грудей. Она сразу берет быка за рога. Надо это признать. Однако тело у нее не голое, хотя она полностью разделась. Такая у нее кожа. А еще у нее над одной грудью маленькая татуировка. Что именно, я не вижу, но маленькая, размером со значок «Адидас», так что кожа напоминает спортивный костюм. Но когда она снимает трусы — маленький волосатый треугольничек оказывается на удивление мощным. Я чувствую, что у меня красиво встал. Хотя установить это невозможно. Мне удается снять ботинки, но она настолько нетерпелива, что ползает передо мной по полу и тянет меня за штаны. Когда она стягивает с меня трусы, то начинает смеяться. Смеется она громко. Анна смеется очень громко. Презерватив.