Потом началась подготовка.

Во Дворце спорта он отыскал укромное местечко, откуда было удобно стрелять, – металлическую лесенку между двумя прожекторами, которые по его расчетам должны были ослепить тех, кто попытался бы смотреть в его сторону.

В назначенный вечер он примостился там, лежа между прожекторами и положив перед собой карабин. Один «смит-вессон» он заткнул за пояс; второй револьвер, завернутый в полиэтиленовый пакет, зарыл в Люксембургском саду, справедливо полагая, что публичное место гораздо надежнее гостиничного номера.

Внизу под ним Дворец спорта постепенно оживал, заполняясь прибывающими зрителями.

Тогда он и увидел в первый раз эту красивую женщину.

Его как током ударило, когда в поле его зрения, в центре оптического прицела оказалась эта красивая женщина. Он видел, что она была красива и что ее окружали мужчины. Вместе с тем ни один из них не осмеливался нарушить границы невидимого круга, возведенные их собственным восхищением. Он вспомнил знакомый ему парадокс красоты: безраздельная власть над империей, огороженной решеткой влечения, которое невозможно ни удовлетворить, ни преодолеть. Он сам еще в детстве испытал подобное. Он был слишком красив, чтобы кто-то осмелился подружиться с ним. Очень красивые люди – это особая раса. К этой расе как раз и принадлежала наша красавица. Он столько раз описывал ее в своих романах! И вот она здесь, сейчас, стоит, окруженная мужчинами, в центре его оптического прицела!

Когда он снял Ж. Л. В. и эту красивую женщину стало рвать прямо на толпу, он воспринял эту реакцию как самое искреннее заявление о своей любви. Она думала, что он мертв. Великолепное зрелище, когда она своими вулканическими извержениями отдавала ему последние почести. Она не знала, что на сцене был совсем не тот, по ком она скорбела, а его ничтожная карикатура. Она думала, что потеряла своего любимого автора, в то время как ее автор на самом деле только что открыл ее для себя!

Эти фразы он записал, слово в слово, тем же вечером в свою тетрадь.

Он подождал, пока Дворец спорта опустеет, и вышел вслед за своей красавицей. Он сел в тот же вагон метро. Он шел за ней до самого дома, узнал, где она живет, этаж, дверь квартиры. Он съехал из гостиницы и снял комнату рядом с ее окнами. Всю ту ночь он писал, как, впрочем, делал всегда. Он описывал пианиста, его смерть. Он, его персонаж, прекрасно знал, на что идет. Он собирался возвестить всем о своем существовании, найти издателя, заставить его сознаться во всем и наконец вернуть себе свои права. Только тогда он предстанет перед ней. То же собирался сделать и сам Кремер.

Но прежде чем отправиться на охоту, он хотел еще раз взглянуть на нее. Он узнал ее, несмотря на парик. Он узнал ее манеру держаться: необыкновенная решительность. Он был не в силах ее оставить. К тому же он хотел узнать, зачем ей понадобился этот парик и куда приведет ее эта решимость. Он наблюдал, как она берет напрокат машины, проводил ее до дверей каждой из снятых ею комнат, познакомился с ее коллекцией париков. Сам он сидел за рулем своего маленького «рено», взятого на имя Крусмайера. Он присутствовал при расстановке машин вокруг частного особняка на улице Помп. Треугольник, в центре которого – мишень. Она переходила от одной машины к другой, меняя внешность и получив, таким образом, возможность постоянно сторожить вход в особняк. Она оставила ключи в машине, естественно, чтобы удобнее было скрыться в случае необходимости. Он не знал, к чему все это. Он понял, когда увидел министра Шаботта. Когда увидел, как она воткнула дуло в живот министру и вскочила вслед за ним в «мерседес», в который только что сама же впилилась. Все произошло так быстро, что он не успел опомниться, стоя столбом на тротуаре. Он бросился к «BMW», которую она оставила на соседнем перекрестке, и с большим трудом нагнал «мерседес». Тот, к счастью, ехал с сенаторской неспешностью. Когда она остановилась у Булонского леса, он припарковался недалеко от нее, нырнул в подлесок и незаметно приблизился к ним. Это и в самом деле был Шаботт, неунывающий глава кабинета, которому так понравилась работа Кремера семнадцать лет назад. С годами он не смягчился, не обрюзг и был все так же сухопар и подтянут. Так что узнать его было легко. Но откуда она его знала? Этот вопрос он задаст министру, если она его не убьет. Нет, не убила. Она выпроводила его из машины и оставила там одного в сгустившихся сумерках; «мерседес» отъехал. Кремер толкнул Шаботта на землю, в кусты, носом в грязь, и приставил ему револьвер к затылку.

– Второй раз за пять минут, это уж слишком, – вяло запротестовал министр.

Кремер повернул его лицом к себе.

– Это вы, Кремер? И в Берси тоже были вы, надо полагать? Мои поздравления... В роли убийцы вы гораздо проворнее, чем в роли жертвы.

Ни тени страха.

И карты на стол, моментально.

Да, Шаботт украл у него его произведения, да, он это признает, что ему еще остается. Однако он отчасти руководствовался и благими намерениями: приличный процент от получаемых доходов обеспечил возможность существования Шампронской тюрьмы.

– Кстати, зря вы убили Сент-Ивера. Он, бедняга, не имел к этому никакого отношения, и гроша себе в карман не положил, святой, честное слово. Но мы живем в таком мире, где даже святые не должны терять связь с реальностью: либо это, либо его подопечные будут жить в обычной тюрьме.

Шаботт неправильно истолковал молчание Кремера.

– Вас это удивляет, Кремер? Вы что же думали, что Шампронская тюрьма процветает на общественные пожертвования? Или государство раскошелилось, чтобы убийцы могли строить из себя художников? Особенно наше.

Кремер спросил у него, кто была эта женщина.

– Не имею ни малейшего представления. Она хотела знать, почему я приказал убрать этого олуха, который играл вашу роль на сцене. Куда уж дальше? Так, Кремер, теперь поговорим серьезно. Вот что я вам предлагаю...

Он повернул Шаботта лицом к земле и выстрелил.

* * *

– Чтобы отомстить за Сент-Ивера?

Кремер утвердительно кивнул, он сидел рядом с опечаленной Королевой.

– Мой бедный Кремер, причины, которые вы находите для убийства...

Они говорят вполголоса. Длинный желто-бурый уж извивается между стеблей штокроз, направляясь к блюдцу с молоком, которое Жюли поставила специально для него под плоским камнем.

– А Готье?

– Я хотел казнить все издательство.

– Почему?

– Может быть, потому, что со смертью Сент-Ивера я стал настоящим убийцей...

– Что значит настоящим убийцей? Вы полагаете, что до этого вы были ненастоящим?

Уж медленно продвигается вперед.

– Когда был жив отец, у нас на этом же месте жил точно такой же уж, – пояснила Жюли.

* * *