богословия, которого звали «наш магистр Аржантре». Он получал с церковных доходов докторскую долю, отличался большой ученостью и безупречной жизнью. Помимо своей учености, он обладал знанием хороших манер и умением обращаться с людьми, каковые качества делали его желанным гостем самых лучших собраний. Как-то раз, на одном вечере, устроенном самыми знатными гражданами, в числе которых находился и наш магистр Аржантре, после ужина был затеян бал. Посмотрев немного на танцы, он вступил в беседу с одной весьма изящной дамой, женой судьи Силье, женщиной высоко ценимой всеми благородными людьми за ее благонравие, красоту и ум, отличавшейся необыкновенной прелестью во всем, что бы она ни делала, и между прочим в танцах, которые доставляли ей величайшее наслаждение. Беседуя о том и другом, они коснулись также и танцев. По этому поводу доктор высказал мнение, что из всех развлечений нет менее достойных человека, нежели танцы. Дама возразила ему, что она не находит ни одного занятия, которое оживляло бы дух более, нежели танцы, что какой-нибудь олух никогда не сделается ловким и не научится такту и что эти качества являются признаком человека искусного и размеренного во всех его поступках и замыслах.

— Иногда среди молодых людей встречаются такие увальни, — продолжала дама, — что, кажется, легче научить ходить иноходью быка, нежели их танцевать, и посмотрите, что у них за ум! Танцы доставляют удовольствие и самим танцующим, и тем, кто на них смотрит. Если бы вы пожелали сказать правду, то, мне кажется, вы признались бы, что и вы смотрите на них с удовольствием, ибо нет людей, которые, сколь бы они ни были печальны, не наслаждались бы, глядя на это грациозное сплетение тел и резвые движения.

Выслушав ее, доктор немного уклонился от предмета разговора, но продолжал, однако, беседовать с нею, не отдаляясь от него настолько, чтобы при случае его не возобновить. Через некоторое время, достаточное, по его мнению, дли того, чтобы дама могла отдохнуть от спора, он ее спросил;

— Если бы вы стояли у окна или на балконе и увидели бы на какой-нибудь большой площади десяток или два людей, которые, схватившись за руки, прыгали бы, кружились и бегали взад и вперед, ужели вы не сочли бы их сумасшедшими?

— Конечно, — ответила дама, — если бы они делали это не в такт.

— Допустим, что в такт, но только без тамбурина и флейты, — сказал доктор.

— Признаюсь, это было бы очень некрасиво, — ответила дама.

— Так неужели, — продолжал доктор, — какая-то просверленная деревяшка и ведро, обтянутое с обеих сторон кожей, обладают столь чудодейственной силой, что способны вызвать в вас восхищение вещью, коей глупость совершенно очевидна?

— А почему бы и нет? — сказала дама. — Вам известно, какой силой обладает музыка. Звук, издаваемый инструментом, входит в душу человека, а душа приказывает телу, которое для того только и существует, чтобы знаками и движениями выражать ее склонность к радости или к печали. Вам известно, что печальные люди имеют совсем иной вид, нежели веселые и довольные. Кроме того, как вы сами постоянно говорите, во всем нужно обращать внимание на обстоятельства. Барабанщик, играющий совсем один, подобен проповеднику, который читает проповедь без слушателей. Люди, танцующие без музыки или песен, подобны слушателям, собравшимся на проповедь без проповедника. Если бы вы были правы, нас следовало бы лишить ног и ушей. Уверяю вас, — продолжала она, — что если бы я, даже лежа в гробу, услышала звуки скрипки, я встала бы и пустилась бы танцевать. Игроки в мяч еще с большим увлечением бегают за маленьким кожаным или шерстяным шариком, нежели танцоры, и отдаются этому занятию с такой страстью, что иногда бывают готовы перебить друг друга насмерть. А ведь эта игра куда хуже танцев! Она ведется без музыки и лишена той удивительной увлекательности, которая свойственна танцам. И зачем чуждаться радостей этого мира? Если бы вы пожелали быть правдивым, то, осуждая развлечения, вы признались бы, что осуждаете лишь дурные развлечения, ибо вы отлично знаете, что в этом мире нельзя жить без удовольствий. Конечно, нужно лишь, чтобы ими не увлекались сверх меры.

Доктор хотел возразить, но тут его окружили женщины, и в их присутствии он был вынужден замолчать, боясь, как бы они не увлекли его танцевать. Может быть, это было бы для него лучше, — кто знает?

Новелла XL

О том, как один священник исповедовал каменщика

В одном селении служил священник, весьма гордившийся тем, что, кроме своего Катона,[209] изучал «De syntaxi»[210] и «Fauste precor gelida».[211] Он сильно зазнавался, щеголял высокопарными речами и употреблял мудреные слова, которые застревали во рту, и воображал себя величайшим ученым. Даже опрашивая исповедовавшихся, он употреблял иногда такие слова, что бедные прихожане только смотрели на него, вытаращив глаза.

Однажды, исповедуя одного бедного поденщика, он спросил:

— Не был ли ты честолюбивым, сын мой?

Бедняк ответил, что не был. Он полагал, что это слоео употребляется только знатными господами, и раскаивался В том, что пришел исповедоваться к этому важному священнику, который говорит такие мудреные слова, как «честолюбив». Может быть, это слово поденщик когда-нибудь и слышал, но не знал, что оно значит. Между тем священник продолжал его спрашивать:

— Не прелюбодействовал ли?

— Нет.

— Не был ли неумерен в пище?

— Нет.

— Не был ли горделивым?

А поденщик все отвечает: «Нет».

— Не был ли гневливым?

И еще того менее. Видя, что исповедовавшийся на все вопросы отвечает «нет», священник сделался весьма «изумливым».

— Не был ли ты похотливым?

— Нет.

— В таком случае, с чем же ты ко мне пришел?

— Я каменщик, — ответил тот, — а вот у меня с собой лопатка.

Другой исповедовавшийся отвечал совершенно так же, но казался немного поразвитее первого. Он был пастухом.

— Ну, сын мой, — начал его спрашивать священник, — хранил ли ты заповеди господни?

— Нет, — ответил пастух.

— Это плохо. А заповеди церкви?

— Нет.

— Так, значит, ты ничего не хранил?

— Я хранил только овец, — ответил пастух.

Был еще один исповедовавшийся, старый, как цветочный горшок, а может быть, он покажется кому-нибудь и новым. После того как он выложил священнику все, что хотел, тот спросил его:

— Ну, сын мой, что у тебя есть еще на совести?

Исповедовавшийся ответил, что у него больше ничего нет, если не считать один пришедший ему на память грех: он украл однажды недоуздок.

— Что же, друг мой? — сказал священник, — украсть недоуздок — грех не столь тяжелый. Я охотно даю тебе отпущение.

— Все это так, — сказал исповедовавшийся, — да на конце-то недоуздка была