Все это приводит к нарастающему разочарованию исследователей поведения в социобиологическом подходе. Хотя сегодня он остается чрезвычайно распространенным и в самом деле позволяет решать множество частных задач и выявлять причинно-следственные связи, невидимые с иных точек зрения, уже ясно: по-настоящему глубоких прорывов в понимании поведения животных от социобиологии ждать не приходится.

Чем измерить интеллект?

Если социобиология – порождение эволюционного теоретизирования и попыток моделирования эволюции, то другое мощное направление в науке о поведении животных – столь же прямое порождение когнитивной революции (см. главу 6). Как мы уже говорили, в первое десятилетие своего существования когнитивизм почти не затрагивал исследований в области реального поведения животных, но сразу было ясно, что это только вопрос времени. Тем более что исследования когнитивных способностей животных имели собственную богатую традицию: об «уме животных» писали античные и средневековые авторы и натуралисты XVII–XVIII веков, с попыток оценить и исследовать эти способности начиналась зоопсихология во второй половине XIX века, и все школы и направления в науках о поведении отдавали им большую или меньшую дань. Особенно впечатляющих результатов достигли в 1910–1930-х годах немецкий исследователь Вольфганг Кёлер и его сотрудники – их исследования интеллекта человекообразных обезьян намного опередили свое время. В опытах Кёлера шимпанзе, в частности, успешно добывали высоко подвешенное лакомство, составив из коротких трубок длинную палку или соорудив из ящиков пирамиду, на которую можно было взобраться. При этом у обезьян не было возможности научиться этому путем подражания, а их поведение во время решения задачи совершенно не походило на «метод проб и ошибок».

Павлов и его школа поначалу восприняли опыты Кёлера весьма критически. Однако Иван Петрович всю жизнь придерживался твердого убеждения, что научные разногласия всегда можно разрешить экспериментом, а если результаты чьих-то опытов кажутся сомнительными, то первым делом надо попробовать эти опыты повторить. Специально для проверки экспериментов Кёлера павловский институт приобрел двух шимпанзе. Результаты проведенных с ними опытов оказались настолько красноречивыми, что Павлов, анализируя их на институтском семинаре, решительно отмел попытки своих сотрудников свести поведение обезьян к той или иной комбинации условных рефлексов: «…когда обезьяна строит вышку, чтобы достать плод, это условным рефлексом не назовешь. Это есть случай образования знания, улавливания нормальной связи вещей, зачатки того конкретного мышления, которым мы орудуем».

Можно только подивиться открытости ума и интеллектуальной отваге ученого, который и в 86 лет готов осознать ограниченность главного достижения своей жизни и непредвзято взглянуть за пределы собственной концепции. Трудно сказать, как сложилась бы история изучения интеллекта животных, если бы у Павлова хватило времени и сил развернуть полноценные исследования по этой тематике. Но патриарх физиологического подхода к поведению прожил после этого семинара всего три месяца, а его преемники предпочли не соваться в неизвестную область, для исследования которой не было ни строгих методов, ни теоретической основы.

Это, впрочем, соответствовало тенденциям в мировой науке о поведении: для этологов проблема интеллекта была интересной, но мало связанной с основной тематикой их работ (тем более что их главный козырь – морфологический подход к поведению – в этой области был практически неприменим), а бихевиористы вообще не видели в интеллекте ничего, кроме результатов предшествующего обучения. Однако примерно в середине 1960-х годов когнитивная революция вновь сделала эту тематику чрезвычайно модной – и работы по когнитивным способностям животных хлынули рекой. Спустя еще десятилетие видный американский физиолог Дональд Гриффин (тот самый, который еще в 1940-е годы разобрался в механизме эхолокации у летучих мышей и, в частности, доказал ультразвуковую природу их сигналов) прямо поставил вопрос о существовании у животных разума и сознания.

Утверждение Гриффина вызвало яростные споры, не утихающие до сих пор, но, по сути, он лишь сказал вслух то, что было к этому времени на уме у многих. Термин «когнитивные процессы» с самого начала был в значительной мере благопристойным эвфемизмом: в первую очередь последователей нового направления интересовали, конечно, именно интеллектуальные возможности животных. Но чем и как их хотя бы зарегистрировать и измерить – а главное, как сравнить эти возможности для существ с совершенно разным устройством тела и образом жизни? Понятно, что предлагать, скажем, дельфину те задачи, которые Кёлер предлагал шимпанзе, бессмысленно – не потому, что он глупее, а потому, что плавниками трубки не состыкуешь. Но как тогда сравнить умственные способности этих животных? Как раз в середине 1960-х широкую известность получили предположения о необычайно высоком (по утверждению некоторых энтузиастов – сопоставимом с человеческим) интеллекте дельфинов. Образ «разумных дельфинов» с тех пор прочно обосновался в массовом сознании и массовой культуре, но как научная гипотеза эта идея повисла в своеобразной невесомости: наука не могла сказать по этому поводу ничего определенного, ибо не имела средств объективно сравнить интеллект животных разных видов.

Впрочем, отсутствие объективных методов изучения интеллекта было лишь отражением гораздо более глубокой, фундаментальной проблемы: а что, собственно, такое «интеллект»? Как мы помним, и на заре зоопсихологии, и позже, в первой половине прошлого века, интеллект «по умолчанию» отождествляли со способностью к обучению – которую, в свою очередь, оценивали по скорости выработки нового навыка. Однако широкие сравнительные исследования, развернутые в 1930–1950-е годы учеными павловской школы (см. главу 5), показали, что, если условия обучения более-менее адекватны для всех исследованных видов (например, когда животное обучают поворачивать в определенную сторону в Т-образном лабиринте), у представителей всех основных классов позвоночных выработка простого двигательного навыка требует примерно одинакового числа проб. Позже было показано, что примерно такое же количество проб требуется и многим активно двигающимся беспозвоночным, а также… взрослым здоровым людям, если обучать их так же, как животных, – не прибегая ни к каким словесным инструкциям. Что бы мы ни понимали под «интеллектом», вряд ли его показателем может служить параметр, одинаковый для человека и червя!

Взоры зоопсихологов, естественно, обратились в сторону «человеческой» экспериментальной психологии. Но она мало чем могла им помочь. Проблема природы и измеримости интеллекта – одна из самых темных и запутанных в психологии: споры на сей счет не прекращаются на протяжении всей ее истории. Сегодня, несмотря на обилие экспериментальных методик и тестов, психологи по-прежнему не могут сказать, что такое интеллект (разум, рассудок и т. п.), действительно ли все, что мы называем этим словом, имеет единую природу, можно ли измерить (или хотя бы объективно сравнить) его у разных людей и если да, то как это сделать[121]. Полвека назад ситуация отличалась только одним: подавляющее большинство тогдашних психологов сходилось на том, что «интеллект – это то, что есть у людей и чего нет даже у самых высокоразвитых животных»[122]. Понятно, что энтузиастов исследования интеллекта животных этот тезис не устраивал даже в качестве исходной гипотезы.