мотивы этих сатир. Ближе всего к «духу Мениппа» подошел, как считается, писатель II в. н. э. Лукиан, знаменитый «пересмешник». Что же касается самого киника, о котором идет речь, применительно к нему можно констатировать черту, отражающую уже подмеченную выше общую тенденцию: в произведениях своих он проводил кинические принципы, но жил-то совсем не в согласии с ними.

Занимался литературой и еще один представитель кинизма III в. до н. э. — Керкид. Его стихи, чрезвычайно своеобразные по стилю, поразительным образом сталкивающие друг с другом высокую лексику и откровенные вульгаризмы, по-русски можно прочесть только в дословном прозаическом переводе (подстрочнике) в «Антологии кинизма» И. Μ. Нахова. Это, конечно, не дает о них полного представления, но все-таки приведем некоторые яркие строки:

Почему богиня судьбы Тиха[59] не превратила

Этот денежный мешок, обжору и развратника Ксенона[60] в сына

Нищеты и не послала нам, беднякам, на жизнь те груды

Золота, которые он снова и снова пускает на ветер?

Что этому помешало? Что она может на это ответить,

Если кто-нибудь ее об этом спросит? Ведь богу легко

Выполнить все, что только ему взбредет в голову.

Почему же она не отберет у грязного мошенника и ростовщика,

Готового задушиться за грош, или у

Расточителя, не устающего проматывать свое состояние,

У этого губителя денег, их свинского богатства

И не даст хотя бы самых ничтожных средств на

Существование бедняку, который питается лишь самым

Необходимым и не имеет даже своей собственной посуды?

…Тогда что же это за боги,

У которых нет ни слуха, ни зрения? А еще этот

Величественный метатель молний, восседающий в центре

Олимпа…

Ровно и крепко держит он в руках весы Судьбы, и ни одна

Чаша не дрогнет.

Так говорит Гомер в «Илиаде»:

«Чаша весов упадет, когда день роковой для доблестных

Мужей наступит». Тогда почему же этот справедливый,

Весовщик никогда не склонит чаши весов в мою пользу

(курсив наш. — И. С.)?{177}

Сколько филиппик против богатых! А заодно — и против небожителей, попустительствующих несправедливому порядку вещей. Как смело, как революционно… Но ведь, если вдуматься, в основе подобного пафоса («почему у кого-то есть все, а у меня — ничего?») кроется элементарная зависть. Чувство, которое Диогену как раз было совершенно чуждо: уж в чем в чем, а в завистливости его никак нельзя было упрекнуть, он не испытывал ни малейшего дискомфорта от того, что у кого-то денег больше, чем у него.

Кстати, что касается «нас, бедняков», как выражается Керкид, — приведем некоторые данные о нем самом. Он жил в городе Мегалополе и являлся в нем крупным государственным деятелем, законодателем, полководцем, дипломатом{178}. Иными словами, принадлежал к самым верхам общества, к состоятельным людям, а уж точно не к нищенствующим низам. Очередной киник, исповедующий учение Диогена, но не живущий жизнью Диогена, вырвавшего себя из всех социальных связей. Очередной оппортунист…

Именно из оппортунистического варианта кинизма выросла в самом начале эллинистического периода одна из самых знаменитых философских школ всей античности. Речь идет о стоиках, уже многократно упоминавшихся на страницах этой книги. Мы знаем, что основатель стоицизма Зенон, прибыв с Кипра в «город Паллады», оказался вначале в числе учеников Кратета. Об этом рассказывается так:

«К Кратету он попал следующим образом. Он плыл из Финикии в Пирей с грузом пурпура и потерпел кораблекрушение. Добравшись до Афин — а было ему уже тридцать лет, — он пришел в книжную лавку и, читая там II книгу Ксенофонтовых «Воспоминаний о Сократе», пришел в такой восторг, что спросил, где можно найти подобных людей. В это самое время мимо лавки проходил Кратет; продавец показал на него и сказал: «Вот за ним и ступай!» (Диоген Лаэртский. VII. 2–3).

Впрочем, в среде киников Зенон надолго не задержался и перешел к другим наставникам. В частности, десять лет проучился в школе куда более рафинированной — основанной Платоном Академии, которая тогда находилась под управлением своего третьего схоларха Ксенократа. Кинизм в своей неприкрытой, крайней форме был слишком груб для будущего «первого стоика», но многое в этой философии его и влекло. И, начав создавать собственную систему, он, разумеется, взял в нее, смягчив, целый ряд положений умеренной ветви кинического учения. Об одном из сочинений Зенона «кое-кто шутил, будто оно написано на собачьем хвосте» (Диоген Лаэртский. VII. 4), то есть прихвостнем киников, «собачьих философов».

В литературе можно встретить такую характеристику: «…Стоицизм есть, так сказать, правое крыло кинизма»{179}. Различия между двумя школами сводились к нескольким важным моментам. Во-первых, хотя стоики, как и киники, призывали к «жизни, согласной с природой», но пресловутую «природу» понимали иначе, более рассудочно. В частности, главным природным законом представлялся им мировой разум (мировой логос, мировой огонь), лежащий в основе Вселенной и одухотворяющий мертвую материю. Этот закон имеет нормативный, обязательный характер, и мировой логос выступает также в ипостаси судьбы, фатума.

Именно представители стоической философии были в истории древнегреческой мысли самыми убежденными фаталистами. Они в деталях разработали концепцию «вечного возвращения». Мир, согласно ей, уже бессчетное количество раз сгорал в пламени вселенского пожара, и бессчетное количество раз еще сгорит, а потом возродится снова и снова, причем в том же самом виде. История опять пройдет тот же самый путь — тот же до мельчайших деталей. И вновь родится в Афинах Сократ, и вновь будет учить на улицах и площадях, и вновь будет браниться с ним его сварливая жена Ксантиппа, и вновь Сократа предадут суду, и приговорят к смерти, и философ выпьет поднесенную ему чашу цикуты… Как говорится, ничто не ново под луной.

Как говорится, ничто не ново под луной. И изменить ничего нельзя: все идет по плану, от века предначертанному судьбой. В размеренный распорядок этого мирового круговорота человек, как бы он ни старался, не властен внести ни малейшего отклонения; остается ему подчиняться. «Покорных рок ведет, влечет строптивого», — писал стоик (правда, уже не греческий, а римский) Сенека (Сенека. Нравственные письма к Луцилию. СVII. 11). Иными словами, хочешь не хочешь, а будешь делать, сам о том не подозревая, то, что тебе свыше предназначено делать. У тебя всегда будет сохраняться мнение, будто ты сам принимаешь решения, сам являешься хозяином своей судьбы, но это не более чем иллюзия. Свободы воли нет.

Изложенной здесь теории не откажешь во внутренней логике. Получается, что вся