Наталья Семпер-Соколова вспоминала: «P. Н. Ким был всегда подтянут, холоден, вечно занят, так что виделись редко. У него было бледно-желтое интеллигентное лицо, тонкие черты… он жил в большой, неуютной квартире против библиотеки имени Тургенева, женат был на внешне-типичной еврейке, поэтому трехлетний сын его имел самую неопределенную внешность. О политике в этой компании не говорили, за исключением грядущей мировой революции, — в воздухе уже витала незримая опасность, за всеми уже следили, но не все об этом знали, чувствовали себя непринужденно». Девушка только потом поняла, что чудом избежала смерти: «Целый год мне голову морочил P. Н. Ким — обещал место где-то, зачислил кандидатом куда-то, но из этого ничего не вышло; я не работала в ожидании этого таинственного места, промышляла уроками и халтурами, не понимая, что лезу в петлю».

Нет сомнений, что о знакомстве с Натальей Соколовой Ким тоже докладывал руководству, но начинающая японофилка была явно бесперспективна с точки зрения оперативной работы и тем, скорее всего, сохранила себе жизнь. Пунктуальность и преданность Романа Николаевича работе, сугубо японское следование букве приказа и инструкции вызывают даже некоторое удивление. Мы уже упоминали эпизод, когда он в 1935 году случайно встретил на улице своего коллегу по работе у Отакэ — Павла Шенберга. Того самого Шенберга, который признался японскому журналисту в своей работе на ОПТУ, тот рассказал об этом Киму, а Ким написал рапорт, стоивший Шенбергу пяти лет тюрьмы. «Он не знал о моей роли в его деле и потому бросился ко мне с радостным криком. Узнав от него, что он теперь совсем реабилитирован и ищет работу, я, посоветовавшись с Николаевым (начальником отделения), решил не выпускать его из виду, имея в виду использовать его в дальнейшем. Его в Японии знали как бывшего корреспондента, и кое-кто из старых работников посольства тоже был знаком с ним»[311]. Со временем, однако, Ким выпустил свою жертву из виду и вспомнил о ней, только когда домой к Роману Николаевичу пришла жена Шенберга с сообщением, что ее муж арестован. В 1937 году Павел Эдуардович Шенберг был расстрелян как американский шпион[312].

В этом смысле общение с Хидзиката и Сано было вегетарианским — они не вызывали подозрений у НКВД, были упертыми марксистами, зато могли дать Киму много интересного как драматурги. Складывается впечатление, что с самого начала своей службы в контрразведке Роман Николаевич страдал от перекоса в своей жизни, от постоянно увеличивающегося разрыва между чекистской работой и растущими литературными, творческими амбициями. Из-за большой занятости на службе пришлось оставить преподавательскую работу в Московском институте востоковедения и в Военной академии.

Судя по всему, начали появляться трудности в семейной жизни. Во всяком случае, до нас дошел любопытный юмористический комикс «Наказанный негодяй», нарисованный и написанный самим Романом Николаевичем о своей семейной жизни, но как «драма из жизни испанских аристократов». В этой коротенькой фантазии некий «дон Роме Стервадор», в котором даже внешне легко угадываются черты Романа Николаевича, вынуждает уйти из семьи свою жену — «донну Марианну», после чего кончает жизнь самоубийством[313]. Смех смехом, а в семейной жизни «Ромео Николаевича» и «донны Марианны» явно наметилась трещинка. Интересно также, что прозрачность текста дает нам очередную загадку: «испанские аристократы» живут в «палаццио на улице Твербулиос», где, по официальным данным, Ким никогда не жил…

Нет сомнений, что такому человеку, как Роман Ким, хотелось вернуться в литературу. Хотелось писать, но как? О чем? Борис Пильняк, жестоко раскритикованный за «антипатриотизм» книги «Корни японского солнца», написал ее продолжение — «Камни и корни». Книга не получилась. Напуганный цензурой, Пильняк спорил сам с собой, тужился самокритикой, как говорят на Востоке, «потерял лицо». По какой-то причине Роман Николаевич не стал с ним сотрудничать в работе над этим произведением. Поводов могло быть множество: от нехватки времени до понимания, что Пильняк копает себе могилу (как мы помним, тот был расстрелян в 1938 году). Так или иначе, опыта литературного сотрудничества с другими авторами у Кима больше не было, хотя однажды сложилась подходящая для такого опыта ситуация.

Ким знал сына своего агента «X» — Григория Иосифовича Гузнера, взявшего, как уже говорилось, псевдоним Гаузнер. Знакомство с молодым литератором, считавшимся одним из самых талантливых в когорте начинающих писателей, казалось интересным и перспективным. В 1927 году, следом за Пильняком, Гаузнер побывал в Японии, куда его отправил Всеволод Мейерхольд — учиться особой биомеханике театра Кабуки — она действительно была близка находкам революционного режиссера. Вернувшись оттуда, Григорий в 1929 году выпустил книгу «Невиданная Япония», в которой в очередной раз «открыл» эту страну. Пятью годами позже он вошел в число тридцати шести советских писателей, приглашенных ОГПУ для путешествия по Беломорско-Балтийскому каналу им. Сталина, можно сказать, в тур по ГУЛАГу. В книге «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина», вышедшей в 1934 году, Гаузнер стал соавтором главы о тюрьмах в капиталистических странах. Числясь знатоком Японии (часто упоминается о его хорошем знании японского языка, но источник неясен), он писал явно с чужих слов: «Смертная казнь в Японии модернизирована, но в национальном духе. Смертная казнь в Японии называется “косюдай”. Дословный перевод: “помост для сдавливания головы”. Смертника подводят к лестнице. Буддийский жрец бормочет молитвы. Врач щупает смертнику пульс. Врач удовлетворенно кивает головой: “Здоров. Может умирать”. Смертник всходит вверх по ступенькам. На одной из ступенек он вдруг проваливается. Голова его остается на уровне ступеньки. Стены начинают медленно сдвигаться. Они сплющивают голову человека. Один японский журналист недавно писал, что убийство человека способом “косюдай” доставляет человеку невыразимое наслаждение»[314]. Кто помогал Гаузнеру? «Начало истории про “косюдай” находится у Кима, в его “Ногах к змее”[315]. Нетрудно догадаться, кто рассказал Гаузнеру и о деталях казни».

Ким только нащупывал свой писательский стиль. Японское прошлое, японское настоящее давили — он явно не понимал, о чем еще можно писать, кроме Японии — фантастом-то он точно не был, а ничего другого не знал. Точнее, то, что он знал, не могло быть еще предметом литературы. О чем можно писать в 1935 году? Не о Беломорско-Балтийском канале же! В том же году в специальном издательстве «История Гражданской войны» под редакцией М. Горького и П. Постышева вышел толстый сборник воспоминаний о партизанской войне в Приморье: «Таежные походы». Романа Кима в числе авторов нет. Он уже готов писать самостоятельно — «Три дома напротив…» это наглядно доказали, он достиг того уровня, когда способен доходчиво и увлекательно облечь реальность в художественную форму, но почти всё, что приключилось с ним в ту пору, — большая государственная тайна. Писать даже о каких-то фрагментах — риск. Но Ким всё равно рискует. В альманахе «Год Восемнадцатый» появляются сразу три его новеллы, первая из них — «Приморские комментаторы». Название рассказа и сегодня остается загадкой. Кого имел в виду автор? Самая простая версия: «комментаторы» — японцы, офицеры военной разведки, готовившие, и успешно — жестко и быстро — в том стиле, в котором потом будет работать их заклятый враг, — осуществившие переворот 4–5 апреля 1920 года, тот самый, в котором Роман Николаевич чуть не погиб, если бы на помощь не пришел Отакэ Хирокити. Под названием примечание: «Из цикла “Уразивосток”» — так, только без «в» посередине слова по-японски называется Владивосток. Раз «из цикла», значит, планировалось несколько рассказов? Почему же Ким их не написал? Также непонятно, почему «Приморские комментаторы» не вошли в сборник «Таежные походы». Может быть, просто не были еще готовы в том виде, в каком автору их хотелось увидеть напечатанными? Но подавляющее большинство очерков в этой книге абсолютно беспомощно, как с исторической, так и с литературной точки зрения. Бытует точка зрения, что Максим Горький покровительствовал Киму. Подтверждений этому нет. Скорее, наоборот: если бы это было так, «Комментаторы» наверняка попали бы в «Походы», которые собирали под одну обложку как раз тогда, когда вышел рассказ Кима.