— Я не один такой. Это другой мир. Всем моим знакомым, кто оттуда вернулся, там было нужно что-то определенное. Или они думали, что им это было нужно.

— Да-а.

— Есть разница между тем, когда ты отказываешься от своих намерений и когда понимаешь, что из них ничего не вышло.

Джон-Грейди кивнул.

— Почему-то мне кажется, что ты со мной не согласен. Это так?

Джон-Грейди не сводил глаз с отдаленных гор.

— Нет, — сказал он. — Наверное, нет.

Еще долго после этого они сидели молча. Дул ветер. Билли давно уже докурил сигарету и потушил ее о подошву сапога. Он снова перенес ногу через рожок седла, сунул носок сапога в стремя, наклонился, взял в руки поводья. Кони переступали на месте.

— Отец мне однажды сказал, что самые несчастные люди из всех, кого он знал, — это те, которые в конце концов получили то, чего всегда хотели.

— Что ж, — отозвался Джон-Грейди, — мне все ж таки хотелось бы рискнуть. Черт, да ведь по-другому-то я уже точно напробовался.

— Оно конечно.

— И никому ведь ничего не объяснишь, братан. Черт, да ведь на самом деле это способ объясниться с самим собой. Но и это толком не получается. Все пытаешься, мозгами крутишь, а толку-то…

— Да. Вот ведь как. Но вот насчет того, как ты мозгами крутишь, этот мир точно ничего не знает.

— Я понимаю. И даже хуже того. Мне плевать.

В Прощеное воскресенье{60} еще в предутренней темноте она зажгла свечку и поставила подсвечник на пол у комода, чтобы ее свет из-под двери не проник в коридор. Вымывшись в раковине с мылом и мокрой тряпочкой, она наклонилась, дав волосам упасть вперед, после чего полсотни раз вытерла их по всей длине полотенцем и расчесала гребнем еще раз триста. Экономно капнула несколько капель духов на ладонь и, потерев сперва рукой руку, надушила себе волосы и шею. Потом собрала волосы, заплела их в косу, свернула ее в узел и скрепила заколками.

Аккуратно одевшись в одно из трех своих уличных платьев, она встала перед скудно освещенным зеркалом, осмотрела себя. Платье на ней было темно-синее с белыми полосками у ворота и на рукавах, она поворачивалась у зеркала и так и сяк, застегнула, потянувшись через плечо, верхнюю пуговку сзади и завертелась снова. Села в кресло, надела черные туфли-лодочки, встала, подошла к комоду, взяла сумочку и положила в нее те несколько туалетных принадлежностей, которые туда влезли. No coja nada[261], прошептала она. Сложила и сунула туда пару чистого нательного белья, щетку для волос и гребень и с трудом застегнула замочек. No coja nada. Взяла со спинки кресла свитер, набросила его на плечи и, обернувшись, окинула взглядом комнату, которую никогда больше не увидит. Грубо сделанная фигурка святого стояла, как прежде, с криво приклеенным посохом в руке. Сняв с вешалки у умывальника полотенце, она закутала в него santo, потом села в кресло с santo на коленях и сумочкой, свисающей с плеча; стала ждать.

Ждала долго. Часов у нее не было. Она прислушивалась, ожидая, когда вдали, в городе, зазвонят колокола, пусть иногда, если ветер дует с пустыни, их и не слышно. Вскоре раздался крик петуха. Наконец послышалось шарканье тапок — это по коридору шла criada; девушка встала как раз в момент, когда отворилась дверь, старуха заглянула к ней, обернулась, проверила, нет ли кого в коридоре, а потом вошла, одной рукой помахивая перед собой, а прижатым к губам пальцем другой призывая к молчанию. Дверь за собой притворила беззвучно.

– ¿Lista?[262]— прошипела она.

— Sí. Lista.

— Bueno. Vámonos[263].

Старуха дернула плечом и с какой-то прямо даже лихостью тряхнула головой. Этакая напудренная мачеха из старой сказки. Оборванная заговорщица, жестикулирующая на подмостках. Девушка схватила сумочку и сунула santo под мышку, тогда как старуха, отворив дверь, выглянула наружу, а потом движением руки поманила девушку, и они обе вышли в коридор.

Каблуки защелкали по кафелю. Старуха невольно оглянулась, и девушка, слегка пригнувшись и подняв сперва одну ногу, потом другую, сняла туфли и сунула их под мышку — туда же, где держала santo.

Старуха затворила за ними дверь, и они двинулись по коридору; старая карга вела ее за руку, как маленькую, другой рукой копаясь в кармане фартука — нащупывала нужный ключ на связке, соединенной ремешком с куском палки от швабры.

У наружной двери она остановилась и снова стала надевать туфли, пока старуха возилась с тяжелым засовом, проворачивала его ключом, для бесшумности набросив на засов свою шаль-rebozo. Тут дверь открылась, за ней был холод и мрак.

Они остановились, поглядели друг на дружку.

— Rápido, rápido[264], — зашептала старуха, и девушка торопливо сунула ей в руки обещанные деньги, а потом порывисто обняла ее за шею, поцеловала в сухую кожаную щеку и выскочила за дверь.

На верхней ступеньке крыльца обернулась, чтобы принять прощальное благословение, но criada была в таком смятении, что забыла обо всем на свете, а когда девушка вновь повернулась уходить, старуха схватила ее за руку.

— No te vayas[265], — прошипела она. — No te vayas.

Девушка выхватила у старухи свою руку. При этом рукав ее платья оторвался по плечевому шву.

— No, — прошептала она, пятясь. — No.

Старуха простерла к ней руку, сдавленно, хрипло взвыла.

— No te vayas, — повторила она. — Me equivoqué[266].

Девушка покрепче ухватила santo, сумочку и засеменила по проезду. В конце его она обернулась, в последний раз посмотрела назад. La Tuerta все еще стояла в дверях, провожая ее взглядом. И прижимая к груди жменю, полную скомканных песо. Потом из коридора наружу выбился отблеск света, мелькнул медленно закрывающийся глаз старухи, дверь затворилась, повернулся ключ, и засов навсегда запер для беглянки тот ее, прежний мир.

По внутреннему проезду она вышла к дороге и повернула к городу. Там и сям лаяли собаки, в воздухе пахло дымом — это по всему кварталу в приземистых глинобитных лачугах топились угольные печки. Она пошла по песчаной пустынной дороге. Под небом, усыпанным звездами. Нижний край небосвода был грубо обломан — вместо него торчали зубчатые громады гор, а огни городов равнины походили на сияние звезд, упавших в озеро. Шагая, она напевала себе под нос песню из далекого прошлого. До рассвета оставалось часа два. До города — час.