татары на самом деле, – так сказала мать моя чрезвычайно убедительным тоном.

Пока немцы выпивали, дед готовился сыграть что-нибудь на «Хайдеманне». «Не желаете ли послушать музыку?»

Он выбрал одну из песен Шуберта, тем самым посылая знак Вариньке, что пока ситуация в гостиной находится под контролем.

Nacht und Träume[138] дед исполнил своим мелодичным чистым тенором с легкой вибрацией, которую офицер счел выражением почтения к Шуберту, а не следствием нервного состояния певца. Все это время Ева с очаровательной улыбкой стояла в дверях.

Когда отзвучал последний звук, немцы отвесили поклон и поблагодарили за выпивку. «По-видимому, им сообщили ложные сведения».

В последующие дни стараниями моей матери у бакалейщика стали распространяться слухи, будто Варинька и вправду сбежала вместе с бродячими циркачами. А дед тем временем прекрасно ее обихаживал. Они ни в чем не знали нужды, и, следовательно, никто из благонравных домохозяек из числа соседей по кварталу не заявлялся к ним с выражением сочувствия и продуктовыми карточками. Все, кто изначально ненавидел Вариньку, по всей вероятности, охотно поверили в ее побег в компании иноземцев и хищных зверей. И по истечении нескольких недель никому уже и в голову не пришло раскапывать это дело дальше. Да и немецкие военные больше не возвращались. Но с того вечера и вплоть до самой светлой ночи освобождения в мае 1945-го Варинька и носу из дома не показывала.

– Зато она стала проводить время с дедом. По вечерам, когда он возвращался после работы домой, они за шторами затемнения усаживались играть в шахматы или в дурака. И несколько раз я видела, как они танцуют в гостиной, – рассказывает моя мать.

– Маленькие Варинькины ножки на его ногах. Она даже согласилась, чтобы он читал ей вслух «Анну Каренину» на своем дурном русском. А еще я часто видела, как после окончания рабочего дня в конторе оптовой компании Варинька устраивалась у окна и из-за гардин выглядывала деда, который возвращался домой на трамвае.

Я с недоверием гляжу на мою мать:

– Вот уж не думала, что Варинька с дедом…

– Да, именно… в те годы они спали вместе. Во время войны они заключили мир, и он продолжался до самой смерти моего отца в 1949-м. К счастью, он успел увидеть новорожденную Филиппу, – шепотом говорит она.

Я безмолвствую. Будучи всезнающим рассказчиком и самозваным знатоком истории моего рода, я вынуждена признать, что знания мои оставляют желать много лучшего.

– ЛИЧНОЕ! – раздается вдруг крик Вариньки.

Мы все трое вздрагиваем.

Бабушка моя, наверное, стояла на лестнице и слушала. Как долго, нам не ведать.

– Вы что, никогда не слыхали слово личное? Оно, видно, вышло из моды! Бошедурйе! Он был моим мужем. – Варинька посылает нам в особенности выразительный пеликаний взгляд, исчезает на лестнице и с треском захлопывает за собой дверь.

Ненадолго устанавливается тишина.

– Но почему мы никогда не слышали ни о визите немцев, ни об исчезновении прабабушки в Санкт-Петербурге? – шепотом спрашиваю наконец я.

– Да, и почему бабушка перетащила пианино в подвал после смерти деда? – вступает Ольга. – Раз уж он так любил музыку, да и она любила его, пусть и по-своему? Мы ведь даже не подозревали, что «Хайдеманн» там обретается, пока я его случайно не обнаружила.

– Варинька обо всем этом говорить не хотела. После смерти деда, я думаю, оно каждый день напоминало ей о нем. – Мать моя на миг прикрывает глаза. – Мы же до сих пор повсюду в доме видим Филиппу, разве нет?.. Какую-то часть потери надо снести в подвал, чтобы можно было жить дальше.

Когда в конце недели Ольга возвращается в Париж, я достаю одну из Себастиановых рубашек, лежавшую на дне корзины для грязного белья. Мягкую, в шотландскую клетку. Я знала, что она была там. Так же, как знаю, что заплачу за это высокую цену, но никак не могу удержаться. Мне просто надо зарыться в нее лицом. В большую, мягкую, пахнущую Швецией рубашку.

Неважная это была идея.

– Когда-нибудь в новом тысячелетии, – говорит Филиппа в предрассветный час. – Когда-нибудь в новом тысячелетии ученые докажут, что от разбитой любви можно и умереть.

Как будто мы уже сейчас этого не знаем.

* * *

Могильщик сделался безобидным, словно ягненок, но у меня возникает какое-то сатанинское желание увидеть его беспомощным. В один из таких дней я и отправляюсь к ним, взяв с собой Йохана.

Отец его сильно потерял в весе, уголки рта опустились, но всякий раз, когда Грета вытирает с его губ слюну, половинка его лица улыбается. И, сидя в инвалидном кресле, он следит за нею собачьими глазами, полностью зависимый от доброй воли своей жены.

А Грета все так же теряет слух, когда ей это выгодно. А когда есть желание, распевает по ночам псалмы под педальный орган. «Слава спасителю нашему и примирителю». Но если мать моя в этот момент дома на Палермской, она громко командует из окна: «Заткнись, Грета!» – а сама ставит Мамбо № 8 на наш проигрыватель.

Вибеке снова стала посещать мастерскую, рисует там коров, а когда возвращается домой, гладит Могильщику макушку или украшает ему щеки красными сердечками. Наконец-то она может побыть рядом с отцом, и он не прогоняет ее.

– Ой, как красиво, дорогой! – молвит Грета, уже ставшая привыкать к тому, что отец Йохана и пошевелиться не в состоянии.

Такое впечатление, будто Могильщик стал частью меблировки. Да, опустились семейные плечи, ну и мы уже привыкли, что можно говорить об отце Йохана все, что заблагорассудится, не особо подбирая слова.

– Может быть, ему в саду посидеть? – спрашивает Вибеке.

– С чего бы это? – отвечает Грета. – Ему и здесь хорошо.

Однажды Грета приглашает всю группу Вибеке из муниципальных мастерских на торжественный обед. Пятнадцать гавриков плюс несколько сотрудников. Вибеке решила устроить бал-маскарад, и Могильщик тоже принимает в нем участие. Он сидит посреди гостиной и за время праздника несколько раз меняет наряд. То у него индейские перья на голове, то шапочка Пьеро с помпоном, то обруч для волос, украшенный божьей коровкой с двумя болтающимися усиками. На щеках у Могильщика появляется множество сердечек, а потом его окружают танцующие существа с веками в форме полумесяца, на ногах у них воздушные шарики, и все они по очереди обнимают его.

Слезы катятся у Могильщика по щекам, и он прижимается перекошенным лицом к Гретиной груди. Похоже, он наконец-то смягчился сердцем.

– Никому не заказано изменяться, – улыбается Грета и похлопывает его по руке. Отец Йохана кивает с серьезным видом.

Проходят неделя за неделей, и вроде бы