— Ну что еще? — Сердце колотилось, как после крутой лестницы, колотилось с того момента, когда ее звонок застиг меня погруженным в Тиллиха.

— Это было здорово! Лучше не бывает. Садануть ее последний разок, когда она на полу валялась. Черномазая бедняжка, еще двух годков нет, а я ее изо всей силы. Правда, здорово.

— Куда уж здоровее, — проворчал я, не зная, то ли Верна разыгрывает пьяную комедию и ждет, как я отреагирую, то ли вся она тут, скрывшаяся за пустым взглядом янтарных глаз, устремленных куда-то вне меня.

— Потом Пола сама залезла в кроватку?

— Зачем сама? Я ее уложила.

— Плакала, когда ты взяла ее на руки?

— Я же говорю, всю дорогу выла, и громко так. Даже в пол стучали и из-за стенки кричали. А одна, из другого конца коридора, разоралась: полицию позову! Она всегда так, чуть что — полицию позову. Пьянь старая!

— Может, у Полы разрыв связок или даже перелом — по ней ничего не было видно?

Испуганные глаза Верны остановились на мне.

— Господи, ты взаправду думаешь, что я что-нибудь у нее повредила?

— А ты думаешь, нет?

Услышав, что мы разговариваем, Пола зафыркала, заверещала — негромко, словно бы нехотя, как мотор, который не заводится, чихает, потому что у него сели аккумуляторы. Мы оба прошли к девочке. Я дотронулся до нее, начал осторожно ощупывать. Почувствовал чудесную шелковистость младенческой кожи. Под моими легкими прикосновениями Пола умолкла, пока я не дошел до ее левой ноги. Она вскрикнула от боли и обиды, в глазах было удивление и негодование. Они утратили свою глубокую синеву. Отцовские гены поработали на славу: раздувшиеся ноздри, толстые губы, квадратные уши, плотно прилегающие к голове.

— Вероятно, трещинка в ноге, — предположил я, — или просто растяжение. — Смещения кости как будто нет.

— О Господи! — снова простонала Верна.

— Скажи спасибо, что не задеты внутренние органы. Порви ты ей селезенку, девочка могла умереть от потери крови. В животе, кажется, болей нет. Но все равно надо везти ее в больницу. Дай мне два одеяла — ее, которое на полу, и свое. — В голове у меня была удивительная ясность, которая приходит с усталостью. Верна не поспешила выполнять мое распоряжение — она бросилась в ванну.

— И вымой лицо! Вымазалась, как клоун! — крикнул я ей вслед. Верну тошнило. Я давно заметил, что женщин рвет негромко, как будто это непонятное отправление организма более естественно по сравнению с мужчинами. Я начал заворачивать Полу.

— Знаю, знаю, что больно, — приговаривал я, — но я потихонечку-полегонечку. Мы поедем, мы поедем на машине, на машине. — Это присловье пришло ко мне из тех далеких дней, когда Ричи был маленький.

Пола задумчиво глядела на меня из одеял.

— Иди домой, — отчетливо, как команду произнесла она.

— Пойду. Скоро пойду, вот только... — Я подумал, не стоит ли посмотреть ее подгузник. Снаружи-то он был сухой, но эти новые штуковины из искусственного волокна не промокают.

Подошла Верна. Лицо она вымыла, почти прошла бледность.

— До чего же тошно было. Но сейчас, кажется, лучше, хоть что-то соображаю... Ну и кашу я заварила, господи! Меня в психушку надо.

— Одевайся, — сказал я, — и посмотри, не нужно ли поменять пеленки у Полы.

Я вышел в другую комнату, прибрал разбросанные вещи, постоял у окна, глядя на огни большого города. Пола в другой комнате хныкала. Верна напевала ей: «Всю ночь до утра...» Наконец они собрались. Пола была завернута в одеяла, на голове — гималайская шапочка с ушами. Верна надела черную блузку с низким вырезом, широкую юбку из шотландки и яркую мексиканскую шаль. Ее наряд показался мне неподходящим, но я смолчал.

Клиник и больниц у нас в городе великое множество. Они расползаются, захватывая квартал за кварталом. Создается впечатление, что искусство врачевания само стало раковой опухолью. Лучше всего я знал больницу, где в девятилетнем возрасте Ричи сделали операцию по поводу аппендицита и куда я возил Эстер с какими-то гинекологическими осложнениями. Находилась она на другом берегу реки, как раз напротив нашего района, и представляла собой комплекс небоскребов, среди которых, как пасхальное яйцо, спряталось самое первое гранитное здание храма медицины с луковичным куполом, покрытым патиной. Приемный покой был расположен в новой дугообразной пристройке, названной именем первой жены местного магната — производителя высоких технологий, — она скончалась совсем молодой. По широкому бетонному пандусу я подъехал к дверям.

Помещение было залито ярким светом. Забыв о больной ноге, Пола нетерпеливо ворочалась в одеялах у меня на коленях, пока Верна была занята в регистратуре. Знакомство с системой социального обеспечения научило ее смелости в отстаивании своих прав. Когда мы проезжали старый мост, у нее, мучимой сознанием вины и страхом, снова полились слезы. Потеки на щеках поблескивали в бледном свете пробегающих мимо фонарей. Слезы должны были бы послужить смазкой механизма приема ребенка в больницу, но бюрократов женского пола, заступивших на дежурство в ночную смену, они не тронули. Бюрократы привыкли к людскому горю. Больше того: сами не особо зажиточные, они презирали действительно бедных, немощных людей, не представляющих ценности для общества. Ночь только-только наступала, однако низшие слои уже прислали в больницу первых «делегатов»: юного хулигана с зимним загаром и выбитым зубом, бормочущую бомжиху с рассеченным лбом, семью гаитян, сгрудившуюся вокруг травмированного родича. Все терпеливо ждали очереди. Мне пришлось представиться и выложить кредитные карточки, прежде чем закрутились тяжелые маховики приемного механизма и появились люди в белых халатах.

Полу выпростали из одеял. Когда снимали ее беленькое с голубыми мишками пушистое одеяльце, она взвизгнула: «Бланки!», и одеяльце оставили при ней. Ребенка уложили на каталку с резиновыми шинами и повезли в больничные дебри, где врачи осмотрели ее и просветили рентгеном. Над ней проделывали что-то новое, непонятное, а она не спускала с матери своих темных живых глазищ. Рядом с ней Верна казалась безвольной и беспомощной, она тянулась за дочерью, как надувной шарик на нитке. Что до меня, то я цепко держал детскую гималайскую шапочку и тяжелое одеяло, принадлежность Верниной квартиры, того душного уединенного уголка, который я так часто посещал в эротических сновидениях.

С нами беседовал молодой врач, низкорослый блондин с маленькими хулиганскими, точно приклеенными усиками, в больших, какие раньше носили летчики, очках с розоватыми стеклами. Говорил он, повернув лицо в три четверти, словно сам с собой.

— Ничего страшного. Небольшая трещина в коленном суставе. Наложим гипсовую повязку — и все... но скажите, как это случилось?

Бледная щелочка рта Верны приоткрылась. Она подняла глаза, придумывая ответ. Я увидел, что со страха она готова сказать правду, и заявил непререкаемым профессорским тоном:

— Девочка просто упала. С качелей на детской площадке.