В сорок пятом году был юбилей Бараташвили[4]. Нина Макашвили помогала Пастернаку, делала подстрочники, пересылала, и вот он приехал на этот юбилей. Когда его встретили, он сказал: я не пойду никуда, если вы меня не поведете в семью Тициана. Он пришел, а Нина была в то время в очень плохом настроении, она лежала, плакала и вдруг услышала родной такой голос: Нина, Нина, я приехал! Она выглянула в окно и видит, что Пастернак стоит такой счастливый: я приехал к тебе! И он поднялся и сказал Нине, что не пойдет ни в коем случае на юбилей Бараташвили, если она не пойдет вместе с ним. В то время, вы представляете, это был первый ее выход в Союз писателей. Тогда Тициан не был еще реабилитирован, и она не могла выходить в общество. Он повел ее в зал, посадил. Потом, когда уже со сцены читал переводы, он обращался к ней и спрашивал: Нина, какое стихотворение ты хочешь, чтобы я прочитал? И как бы это была первая реабилитация Тициана. После этого он очень часто приезжал, и Нина со своей дочкой проводила зиму у них в Переделкино. Это была какая-то необыкновенная дружба. Он говорил, что письмо Тициана Пастернак все время брал с собой во все поездки и клал под подушку, чтобы ему снились прекрасные сны. Он все время об этом говорил.

Когда Борису Пастернаку присудили Нобелевскую премию и в Москве началась эта кампания против него, Нина, конечно, поехала к нему, и она была вместе с ним в Переделкино в то очень страшное время. И Нина все время говорила: это не я не испугалась, это он не пугался никогда и был около меня все сложные годы, какие я провела в Грузии.

В пятьдесят девятом году он приехал в Грузию, когда ему сказали, что он должен уехать из страны. Тут с ним уже гуляли друзья Нины – и Медея Джапаридзе, и Резо Табукашвили, знаменитые наши. Медея была необыкновенная актриса, и Резо Табукашвилии, ее супруг, писатель и режиссер, они гуляли вместе и вот однажды рассказывают такую историю, что они были в Светицховели во Мцхетах и там остановился автобус – какая-то экскурсия была – и молодой человек, увидев Пастернака, прибежал к нему и сказал: неужели это вы, Пастернак?! И он сказал: это совсем не я. Настолько он был напуган в то время. И когда он ходил по улицам, он все время оборачивался и смотрел, кто идет сзади него, и останавливался и пускал вперед этого человека.

И еще интересная тоже такая деталь. Когда он в последний раз уезжал из Тбилиси, его провожали, Пастернак поднялся в поезд и посмотрел оттуда и сказал: Ниночка, поищи меня у себя дома, я там остался – вот это были его последние слова, сказанные в Грузии. Потом уже, когда ему было очень плохо, Нина поехала к нему в Переделкино и на ее руках он скончался, на ее и Зинаиды Николаевны. И потом все время семья Пастернака помогала нашей семье. Когда они получали какие-то деньги за Нобелевскую премию, они присылали нам эти деньги, даже в самое ужасное время для нас. Они все время были около нас.

Инга Джибути, внучка Папулии Орджоникидзе, рассказала нам:

Сталин, говорят, любил очень наших певцов. Когда в 37 году была декада в Москве, Сталин, у него ложа своя была, он присутствовал на всех этих грузинских спектаклях. И очень интересно, что тогда был в нашем театре имени Руставели Сандро Ахметели, знаменитый режиссер на весь мир. И его тоже арестовали, потому что он ненавидел Берию и он назвал его подонком. Он сказал, ты что вмешиваешься в мои дела, что ты понимаешь в театре? Берия пришел, начал там командовать, а Сандро Ахметели был, знаете, таким открытым, очень талантливый человек, и его тоже расстреляли. И несколько артистов из его труппы.

Все Берию очень боялись и не хотели ему попасть на глаза. До того пока он не поедет на работу, ставни обычно были закрыты, как только он садился в машину и уезжал на работу, тогда соседи начинали открывать ставни и смотреть на улицу. А напротив нашего дома жила очень знаменитая семья инженера Владимира Джикии, у которого была очень красивая жена. И Берии захотелось иметь такую любовницу. Арестовал этого Владимира Джикию и расстрелял, а потом подлез к этой женщине. Ее в итоге выселили отсюда, она была в ссылке, и когда она вернулась – она уже была хоть красивая, но уже разбитая.

Да, что-то Берия строил, что-то он делал, но если ты уничтожаешь людей, для кого ты строишь? Если всю знать, элиту Грузии уничтожишь, что же остается, и для кого ты это делаешь? Это никогда никому нельзя прощать. Столько крови.

Безусловно, Лаврентий Берия был прожженным карьеристом и, конечно же, подумывал о продолжении карьеры в Москве. С 1936 года шансы на это увеличивались буквально каждый месяц, потому что огромное количество важных административных постов освобождалось в связи с арестами. Ежовская чистка НКВД от «дзержинцев», бывших подчиненных Генриха Ягоды, демонстрировала, что служба в органах крайне опасна. Как говаривал Сталин, у чекиста есть только два пути: на повышение или к стенке. К тому же вся биография Берии показывает, что больше всего он тяготел к хозяйственной работе. Еще молодым многообещающим чекистом просил разрешить ему получить высшее образование в инженерной сфере. Берия страстно стремился занять пост первого секретаря Закавказской парторганизации еще и потому, что это давало гораздо большие возможности для самореализации, чем служба в НКВД. Но кадровые вопросы на таком уровне в СССР решал один человек, и противиться ему было невозможно.

С января 1938 года большинство историков замечают первые признаки сталинских сомнений, стоит ли продолжать Большой террор в прежних объемах. Об этом свидетельствует прежде всего речь Маленкова на январском пленуме 1938 года, где он говорит о бездушном отношении некоторых парторганизаций к исключениям из партии. Как все понимали, исключение из партии обычно влекло арест. Соответствующее решение принял и пленум. Все партийные организации и органы НКВД отчитались о том, как усиливают свою душевность и разборчивость по отношению к партийцам.

Тем не менее, в 1938 году у НКВД оставалось много нерешенных задач, поставленных Сталиным: организация третьего большого процесса, окончание «национальных операций», чистки армии, НКВД, наркоматов. В результате террор только усиливался. Судя по количеству упоминаний в газетах, публикаций стихов и песен, посвященных наркому НКВД, Николай Ежов находился в фаворе у вождя. Но 8 апреля 1938 года Ежова неожиданно назначают по совместительству наркомом водного транспорта.

Ежов с энтузиазмом занялся наведением порядка на реках и каналах, используя обычные свои методы, но вскоре почуял неладное.

13 июня 1938 года в Японию бежал начальник Дальневосточного управления НКВД Г. С. Люшков. Он был человеком Ежова, и тот, зная, что Люшкова, возможно, арестуют, предупредил его. Они договорились, что если Люшков получит от Ежова телеграмму любого содержания, то арест неизбежен и следует застрелиться. Кроме того, Ежов скрыл от ЦК показания на Люшкова, которые дали еще в 1937 году бывший нарком внутренних дел Закавказья Тите Лордкипанидзе, начальник контрразведывательного управления НКВД СССР Лев Миронов и сам Генрих Ягода. Он не только скрыл эти показания, но и поручил своему заместителю Михаилу Фриновскому передопросить Ягоду и добиться от него признания ложности данных показаний. Ежов лично заставил отказаться от таких же показаний Миронова.