– Хорошо. Тогда меня спасайте, – киваю я, – только с кровати мы не встанем, я еще не готова.

– Ну и не надо, – медсестра ничуть не обеспокоена этим фактом, – сейчас я вам обед принесу.

Она уходит, мы остаемся. Я сажусь на кровати, Ник тут же реагирует, поправляя мне подушку. С совершенным нахальством целует меня в уголок рта. И ведь не укусишь даже!

– Скучал по этому очень, – произносит негромко он, проводя пальцами по моей лежащей на одеяле кисти, – по тому, чтоб ты в моем присутствии могла вот так смеяться. И дурачиться. Даже не представляешь, какую надежду мне сейчас подарила.

– Ничего я тебе не дарила, – ворчу недовольно, ворочая пятой точкой и устраивая спину поудобнее, – не имею привычки дарить никому не нужные подарки.

Он вздыхает тихо-тихо, почти что обреченно, но как-то очень светло. Смотрит на меня так, что я поневоле начинаю ощущать себя не в своей тарелке.

– Что? – тянусь, чтобы щипнуть его в бочину, но вспоминаю, что там под тонким джемпером прячется одна из его ран, щиплю за локоть. – Хочешь что-то оспорить, Ольшанский?

– Не то чтобы, – Ник покачивает головой, – просто надеюсь, что все-таки смогу тебя переубедить.

– В чем?

– В том, что ты бесконечно мне нужна, – говорит, глядя мне в глаза. Будто передает слова от своей души к моей. – Ты и никто больше.

Это не те слова, которые я хочу слышать от него. Не те, но… В принципе эти тоже слышать приятно.

Приятно, но терпкий горьковатый подтекст осадком опадает внутри меня.

Никто больше, говоришь, Ольшанский?

А как же “Викки, Викки, Викки”?

Могу поверить, что в принцессе ты разочаровался, дурак бы не разочаровался. Но я ведь знаю, что всем сердцем ты её не особо и любил. Осмелилась выдвинуть эту гипотезу и оказалась права.

А другая моя гипотеза.

– Энджи, что у тебя в голове? – ладони Ника стискивают мои щеки. – Что ты сейчас думаешь? Чем травишься? Просто скажи.

Ага, вот бы кто-нибудь дал мне клещи подлиннее, чтобы вытащить из сердца этот раскаленный прут.

И даже близость Ольшанского, даже глаза его озабоченные, все его стремление в мою сторону – ничто ему не помогает. Ничего я ему не скажу. Пусть это все живет во мне до конца. До тех самых пор, когда он уедет в Японию к миниатюрным японочкам.

На мое счастье медсестра с обедом наконец-то возвращается. И миниатюрный столик ставит на кровать. И тарелки на него сгружает.

Аппетит уже пропал. Правда есть я себя заставляю больше из принципа. Умом понимаю, что суп вкусный, и просто из-за настроения его не есть – глупый каприз, вредный для ребенка.

– Тебе еда не нравится? – Ольшанский, не спускающий с меня напряженных глаз, никак не желает уняться.

Поднимаю на него взгляд. Смотрю-смотрю-смотрю… А потом киваю.

– От салата пахнет очень странно, – капризно морщу нос, – и вообще я сладкого хочу. Эклеров. С черничным кремом. Это, наверное, слишком.

– Вообще-то у них тут дивная кондитерская, – замечает Ник, поднимаясь на ноги, – высший класс по десертам.

– Тебе много бегать наверняка вредно, – нудно напоминаю я.

– Это на первом этаже. Я только до лифта и обратно. Врач мне рекомендует больше двигаться маленькими порциями. Так что я, так сказать, терапию прохожу. Интенсивную.

Он уходит, а я отправляю ложку супа в рот и задумчиво морщусь.

Интенсивную, говоришь, Ольшанский?

Хорошо, будет тебе интенсивная!

Потому что когда ты вернешься ко мне с эклерами, я подумаю, что вообще-то хочу чизкейк. Клубничный. И не волнует!

– Артем Валерьевич, ну пожалуйста! Ну я же знаю, что у вас трындец сейчас.

– Снегурочка, ты сейчас где лежишь?

– Ну к чему это сейчас?

– Где ты сейчас лежишь?

Мне приходится стиснуть зубы и выдохнуть. Нет уж. Не буду я отвечать на этот отвратительный вопрос.

– Ты лежишь в частном перинатальном центре. На сохранении. Вот и сохраняйся!

– От маленькой порции работы мне не станет плохо.

– Зато мне станет плохо. Когда Ольшанский выпишет мне в челюсть, за то, что я эксплуатирую больную тебя.

– Он сам сейчас на койке, чего он там выпишет?

– Дорогая, ему всего лишь спину порезали. Не руки. А я, скажем честно, по его джебу с правой совершенно не скучаю. Один раз виделись, больше не хочу.

– Артем Валерьевич…

– Все я сказал! Отдыхай. Читай. Ешь. Кстати, хочешь, мороженого привезу?

– Яду привезите, – пасмурно прошу, откидываясь на подушки, но потом, поразмыслив, принимаю верное решение, – но мороженое, пожалуй, тоже. Я им буду закусывать.

– И какое тебе брать на этот раз? Хотя чего я спрашиваю, возьму по шарику всех видов, что найду.

– Смело. Отважно. Я одобряю.

Иногда Тимирязев бывает милым. Периодически – даже очень обходительным. Жаль только с работой обломилось вот так вот печально. А я-то надеялась, что смогу выпросить хоть что-то на удаленное решение.

Затравленно кошусь на тумбочку.

Там лежит первый том Сказок Старого Вильнюса. Вчера случайно проговорилась Нику, что хотела бы перечитать всю серию с нуля и оп… К вечеру курьер постучался ко мне в палату и вложил в руки бумажный пакет. С моей, между прочим, книгой! Это вот был совершенно предательский удар. То есть он не только услышал, что я хочу, не только сам сбегал до магазина, или послал кого-то еще – ну, он же у нас классный управленец, почему бы не организовать кого-нибудь, да?

Увы, дело было не только в этом. А в том, что он каким-то сверхъестественным способом достал телефон моей тетки, дозвонился, договорился, уговорил Ангелину разыскать у меня на полках нужную книгу – а это прям дипломатом надо быть, потому что она вообще-то очень щепетильна к моим границам. Даже на мои просьбы обычно отвечает, что не хочет лазать по моим вещам.

И вот. Лежит себе книжка. Идеальный вариант, свою ведь не запустишь Ольшанскому в голову за то, что он такой свинья.

А мне теперь что делать? Как читать? У меня же ощущение, что нас весь мир предал. И книжка тоже.

Теплая пяточка толкает меня изнутри.

Динь-дон, да.

Дорогая мама, ты страдаешь ерундой, как слышно, прием?

– Пожалуй, я согласна, – произношу шепотом, – не стоит нам с тобой обижаться на книжку, да?

С каждым днем мой малыш шевелится все сильнее. Я же никак не могу перестать пускать слезу каждый раз, когда он это делает. Глупая, наивная Энджи, которая столько дней никак не может перестать сомневаться, что чудо происходит именно с ней.