– Огласите его.

– Виновен.

Мудр Лукич даже не обернулся в сторону Дика, услышав лишь, как тот мягким кулем повалился со скамьи, потеряв сознание. «Слабак, – презрительно скривив губы, подумал он. – Мальчишка… А не берись тягаться со взрослым мужиком. Даже если это твой подчиненный».

Судья произносил приговор Дику, закончившийся словами: «…к смертной казни через повешение». Стража схватила бесчувственное тело Дика и поволокла его вон из зала.

– Старшина, – вновь обратился судья к старшему целовальнику, – составили ли целовальники свое мнение о вине обвиняемого Мудра Лукова Митряева?

Мудр Лукич хоть и был уверен в благоприятном для себя исходе, однако же поневоле напрягся.

– Да, – ответил старшина.

– Огласите его.

Старшина почему-то замялся, и в зале на несколько мгновений воцарилась такая тишина, что пролети по нему муха, все услышали бы шелест ее крыльев.

– Виновен!

Мудр Лукич вскочил со своего места и, размахивая руками, заорал что есть сил:

– Как это виновен, мерзавец! Да я вас всех в порубе за долги сгною! Да как ты смеешь…

Два стражника ухватили его за кафтан и дернули с такой силой, что Мудр Лукич, стукнувшись задом о скамью, прикусил язык. «Отомщу, всем отомщу, и стражникам этим тоже отомщу, – думал Мудр Лукич, внимательно разглядывая лица своих врагов, в то время как судья произносил ему приговор.

– …приговаривается к торговой казни – десяти плетям.

«Перетерплю, снесу унижение, – думал Мудр Лукич, – но потом всем отомщу! Ох как страшна будет моя месть!»

– А также… – продолжал судья, – к лишению купеческого звания и изгнанию из города Ярославля…

– Эй, эй, эй! – заорал Мудр Лукич, вновь вскочив на ноги. – Это что ж за законы такие?! Это где такое написано?!

Судья в ответ лишь строго глянул на стражников, и те вновь шваркнули Мудра Лукича задом об скамью, а один из них еще добавил древком своего бердыша по почкам так, что Мудра Лукича согнуло в три погибели.

– …а также к лишению всех гражданских и имущественных прав!

– Не имеете права, – едва слышно прохрипел Мудр Лукич. – Вот ужо я вас… Дайте только до Боярской думы добраться.

– А также изъять десятую часть всего достояния, которым владел Мудр Луков Митряев, в доход государства! Купеческой гильдии Ярославля назначить своего попечителя за исполнением этого приговора и за надсмотром состояния семьи Митряевых до совершеннолетия всех наследников мужеского пола! Здесь представитель гильдии?

– Я здесь. – С места поднялся Гурьян Гурьяныч Прозоров. – Господин излюбленный судья, гильдия уполномочила меня принять такое решение. Я предлагаю попечителем старшего сына в семье Митряевых Михайлу Данилова Митряева. Он уже совершеннолетний, более того, он член гильдии и, несмотря на свою молодость, весьма успешный купец.

– Не возражаю. – Судья кивнул.

Только теперь Мудр Лукич заметил рядом с Прозоровым этого ненавистного сучонка Михайлу. «Где же он был раньше? Где прятался? Или только что пришел? Опередил… Опередил, сучий сын!» Мудр Лукич набрал в легкие воздуха и успел только выкрикнуть:

– Михайла, гаденыш, ненавижу! – как на спину ему вновь обрушилось древко бердыша, заставив его замолчать.

– Приговор привести в исполнение немедля, – продолжил свою речь судья. – А буде Мудр Луков Митряев посмеет нарушить сей приговор и вернется в город, то повинен будет смерти. Любой стражник ли, горожанин ли, носящий оружие, имеет право лишить его жизни именем ярославского земского суда. Судебное заседание закончено.

Два дюжих стражника, до того заботливо усаживавших Мудра Лукича на скамью, моментально скрутили ему за спиной руки, ухватили за кафтан и поволокли вон из зала навстречу злодейке-судьбе, так неожиданно перевернувшейся всего за несколько часов.

В открытое окно вместе с теплым сентябрьским воздухом вливался глухой шум гигантского торжища. Гурьян Гурьяныч Прозоров и Михайла Митряев расположились за рабочим столом хозяина и, потягивая тягучее сладкое вино, вели неспешную беседу.

Едва хозяину доложили, что к нему явился Михайла Митряев, Гурьян Гурьяныч распорядился провести к нему гостя и подать восточных сладостей с фруктами и португальского вина. Михайла Митряев, несмотря на свои юные годы, уже успел доказать многим, в том числе и Гурьяну Гурьянычу, свою серьезность и деловитость, поэтому солидный, уже в немалых годах купец Прозоров принимал его не просто с охотой и доброжелательством, но и как равного себе.

Началась беседа, как водится у приличных людей, с приветствий, расспросов о здоровье и благополучии домочадцев. А тут и прозоровский слуга подоспел с большим серебряным подносом.

– Угощайся, Михайла. – Прозоров сделал приглашающий жест рукой, после чего взял с подноса большую пузатую бутылку и, вытащив торчащую из горлышка пробку, налил вина в высокие стеклянные бокалы на длинных ножках. – Португальское. Попробуй, Михайла.

И гость, и хозяин сделали по глотку великолепного портвейна, наслаждаясь его вкусом и ароматом.

– Я, Гурьян Гурьяныч, пришел поблагодарить вас за помощь, – сказал Валентин, поставив бокал на поднос. – Уж так в суде здорово получилось… Куда уж лучше.

Прозоров ухмыльнулся:

– Это надо не меня благодарить, а старого Прова. Я-то хоть и говорил с ним, как ты просил, но насчет лишения имущественных прав – это он уже сам.

– У него что, свой зуб на Мудра был? – удивился Валентин.

– Насколько мне известно, нет. Мудр Лукич его, в отличие от многих, умудрился ни разу не задеть. Но… – тут Прозоров замялся, – уж не знаю как сказать, чтобы невольным словом не задеть твою матушку…

Валентин пожал плечами:

– Чего уж там… Мы люди дела. Как есть, так и говорите.

– Видишь ли, Михайла, Мудр Лукич – это ужасный сон каждого купца, ставший явью. Ты еще очень молод, не знаю, поймешь ли…

– Постараюсь. Вы продолжайте, Гурьян Гурьяныч.

– Ладно. Так вот… – Прозоров сделал еще один добрый глоток. Его примеру последовал и Валентин. – Пока ты молод, ни о чем таком не думаешь. Работаешь себе, как черт, здоровья своего не жалея, и хоть бы хны. Но вот вошел ты в возраст. Дело твое расцвело и окрепло, дети твои подрастают, дом у тебя – полная чаша. Живи, казалось бы, и радуйся только. Но… – Прозоров взял с подноса сливу, разломил ее, косточку положил на поднос, а сливу отправил в рот. – Появляются у тебя первые болезни. То тут заболит, то там… К лекарям когда обратишься, а когда и нет за недосугом. А тут еще слышишь: тот скоропостижно скончался и этот скоропостижно… И ведь все твои ровесники. Ну… Или чуть-чуть постарше. И волей-неволей начинаешь ты думать о неизбежном. Ведь все под Богом ходим. А вдруг завтра и я эдак вот сковырнусь? Как оно все без меня будет? И вот в такой вот момент составляет человек свою первую духовную[13]. Кому все оставить? Понятное дело, жене. А дело кто вести будет? Редкая женщина на такое способна. Старший сын? Так он не дорос еще. Кто же? И начинаются у тебя мучения. Думаешь, баба ведь сдуру доверит все приказчикам, а те разворуют, и к гадалке не ходи… А то еще думаешь, вдруг кто-нибудь к ней, к бабе твоей, присоседится, под теплый бочок подкатится, место твое займет. Ты, значит, будешь в земле сырой лежать, а они будут как сыр в масле кататься, проживать все, что ты трудом непосильным создал. Страсть, одним словом. Потом проходит еще время, дети твои достигают того возраста, когда ты начинаешь их делу учить, и страхи твои постепенно улетучиваются.