Для нашего исследования необходимо подчеркнуть два принципиальных факта. Во-первых, патриарх Цареградский напоминает московскому князю о том, о чем византийская дипломатия не уставала доносить всеми возможными средствами, начиная определенно с IX века, по крайней мере, до новообращенных в христианство народов. Но и Василий I выражал точку зрения русских князей на свое отношение к «единому царю» для всех христиан, которая, конечно, зародилась задолго до переписки в византийским патриархом. Можно утверждать, что в русском религиозном сознании уживались две точки зрения. За басилевсом ромеев признавалось первенство чести, но не признавалось виртуальное единодержавие над христианскими этносами.

Для этого были особые причины, донесенные до нас поздним преданием о «дарах Мономаха», но преданием, по нашему глубокому убеждению, имевшим под собой серьезную историческую основу, которая, конечно, была известна на Руси и во времена Александра Невского, и после него. Прапрадед Александра Владимир Мономах, внук Ярослава Мудрого, получил в Киеве прекрасное по тем временам образование благодаря отцу, князю Всеволоду, который сам был хорошо образованным человеком, одним из первых на Руси полиглотом, владевшим пятью языками: греческим, латинским, половецким и, возможно, английским. Последний пригодился Всеволоду, чтобы сосватать дочь английского короля Гаральда Гиту за своего сына Владимира Мономаха. Второе имя (Мономах) было дано княжичу дальновидным Ярославом Мудрым, который не исключал возможности, что его внук со временем сядет на престол в Константинополе. С началом XVI века персона Владимира Мономаха приобретает особое значение для русского самодержавия. Московские государи начинают смотреть на него как на своего родоначальника. Как уже неоднократно отмечалось, в официальной политической идеологии утверждается концепция, согласно которой Московское государство является наследником Византийской империи («Москва — Третий Рим»), Владимир Мономах рассматривается в рамках данной концепции в качестве лица, через которого московские государи получили от византийских императоров царский венец.

По линии своей матери Владимир мог считаться прямым наследником престола Византии. Эта мысль дала право автору «Слова о погибели Русской земли», воспевающему великого князя Владимира Мономаха, написать, как византийский император его побаивался: «Великие дары посылаша к нему, абы под ним великий князь Володимер Цесаря-города (Царьграда) не взял». Таким образом на Руси уже существовала идея, согласно которой династия Мономашичеи становилась равночестной императорам Второго Рима. Эта идея предопределила и дальнейший генезис идеи о прямой преемственности русских государей к византийским царям, которая воспринималась в рамках той идеологии, которая была изложена письменно патриархом Антонием IV московскому великому князю Василию Дмитриевичу. Данное послание является наиболее отчетливым, по словам исследователя данной проблемы К. Пицакиса, манифестом византийской политической идеологии, которая широко используется с целью охарактеризовать модель «симфонии», основной идеологический принцип, политический, философский, нравственный идеал Византии, а именно органическое единство империи и Церкви в едином политическом и юридическом порядке, при котором вопрос об отношениях между двумя «властями» был просто лишен смысла.

Это был неделимый понятийный аспект христианской империи. Принцип единства империи и Церкви имел один принципиальный момент. Исходя из него византийская политическая идеология отрицала за иными православными этносами возможность иметь собственных царей. Русь, не имея с Византией общих границ, вырвавшая крещение у империи силой, с самого начала оформляла свои отношения как равноправный политический партнер. Русские князья признавали императора Царьграда главой «православного содружества», сознавая и принимая византийскую идеологическую установку, которая была актуализирована к политической ситуации, создавшейся в тот момент, когда центр этого содружества рухнул. И не будет большой натяжкой сказать, что актуализация и прямое заимствование идеологии «имперского центра» для Руси могло иметь место после 1204 г. После восстановления имперского центра в Царьграде в 1261 г., незадолго до кончины А. Невского, ситуация не вернулась в прежнее русло. На Руси, в православных странах Балкан литературные памятники позволяют сделать заключение, что атрибуция царского титула другой персоне, кроме византийского императора, вопреки политической теории «Второго Рима», стала общим местом. В своей духовной грамоте митрополит всея Руси Киприан отпускал грехи «святым и правоверным царем христианским, и елицы отъидоша сего жития по моем поставлении и елицы живут».

Не будет преувеличением сказать, что осознание Русью себя последней хранительницей православия в ситуации, когда под ударами латинян пал Второй Рим, осознание русскими князьями себя равночестными византийским императорам, кровная связь с царским родом Мономаха — все это заложило основы той концепции русской государственности, которая к XVI веку конституируется в историософской формуле Третьего Рима.

«При всех различиях в толковании идеи “Третьего Рима” бесспорно, что у истоков ее — осмысление судеб не двух, а трех столиц христианского мира — Рима, Константинополя и Москвы в их соотнесенности, судеб Церкви каждой из них — римской, константинопольской, московской, наконец, судеб вышеуказанных царств».

Анализ генезиса этой идеи показывает, что наряду с новаторскими чертами в этой идеологии прослеживается и достаточно традиционный идеологический субстрат, возникший на Руси задолго до времени старца Филофея и XVI века. Речь идет о религиозном и культурно-историческом образе мира в русском национальном сознании, предшествующем официальной идее «Третьего Рима», об этапах эволюции исторической перспективы, в которой видел себя русский народ.

Разговор должен идти о том, как Церковь, государство и народ определял эти перспективы не только пространственными характеристиками (например, Запад — Восток), но и временными, как уход в глубь времен, к первым векам не только христианской, но и Священной истории, в рамках которой мыслилась собственная национальная историческая жизнь. Аспектами, вовлеченными в освоение национальным сознанием эпохи Александра Невского, могли быть не только метафизические, исторические, географические, хронологические и культурные парадигмы преемственности Руси по отношению к Священной и мировой истории, но и идея translation imperii. Ведь и идея «Третьего Рима» включает в себя осмысление судеб Рима Ветхого. Иначе бы идея преемственности на Руси могла бы свестись к идее «Второго Константинополя». Но сам факт многократного падения этого священного центра вызывал законные опасения древнерусских книжников, как бы мистическая преемственность по отношению только к Царьграду не привела к трагическому повтору его судьбы уже в истории Русского царства.

Вообще «триада Филофея Псковского “Ромейское царство” — “Третий Рим” — “царство нашего государя” призвана была утвердить его древние корни; триада продолжателя Филофея “пучтыня” — “Третий Рим” — “новая великая Русия” обозначала молодость “Третьего Рима”. Использование идеи “Третьего Рима” в XVI веке происходило в основном по первой модели, с утверждением его положительных и удревняющих признаков. Во второй редакции (не позднее 80-х гг. XVI в.) Послания великому князю появляется определение “Святая Русь”, дополняющее и завершающее развитие значения “Третьего Рима”; царь и великий князь объявляется “браздодержателем Святой Руси”».