ты англичанам товар отдаешь дешево за отдельную плату! – сказал с усмешкой седобородый Румянцев.

– Что с того, что продаю?

– С того, что все уж говорят, что англичане из Нарвы уйти хотят, поэтому скупают все, дабы в Ревеле опередить всех купцов!

– А сам? Скольким людям удалось заплатить тебе несметные суммы, дабы ты их из города не выселил? – вмешался толстобрюхий Сырков.

– Ты, что ли, святой здесь? Кто хотел, дабы царь Владимир Андреевич тебе земли новые в Кемской волости дал за то, что ты готов был весь Новгород купить для его поддержки? – ответил и ему Румянцев.

– Тише, дети мои! – вмешался наконец Пимен. Он и сам был мрачен. С тех пор как новым митрополитом избрали Кирилла, настоятеля Троице-Сергиевой обители, он каждый день задавался вопросом – почему не он, Пимен? Не помогли ни Басмановы, ни сам государь, которому он всячески угождал! А теперь еще и это странное известие от Вяземского. Зачем государь хочет ехать сюда? От этого было не по себе.

И все чаще вспоминался Филипп, коего он обличал, и слова его вспоминались, сказанные Пимену тогда, на суде.

Дьяки молча жевали, набивая рты. Все они были грешны, но до конца никто не верил, что их будет ждать наказание. Они слышали о казнях, но все это было столь далеким отсюда, где сытно и тепло. И казалось, что ежели соберут они деньги для государя все вместе, то он уйдет восвояси и вновь позволит им безбожно набивать свои сумы деньгами. Для его опричников решили собрать «корм»[9].

– Народу и так есть нечего, голод едва пережили, – проворчал Сырков, но, впрочем, он был согласен с общим планом.

Думали, конечно, написать Сигизмунду, дабы защитил он от Иоанна и его кромешников, но тут заспорили, едва до драки не дошло. Более всех возмущался Пимен, опасавшийся, что польский король посягнет на православную церковь.

Долго еще сидели, обсуждали, спорили, успокаивали друг друга. Думали уже и о побеге, но потом поняли, что бежать некуда, ибо здесь хозяйство, дела, отчие дома, добро, нажитое непосильным и многолетним трудом.

Под вечер взбодрились, употребив все предложенное Пименом вино. И уходили со смехом, шутками и улыбками на красных от вина лицах.

Пимен остался за пустым столом. Не притронувшись ни к еде, ни к питью, он все так же был мрачен. Но не из-за известия от Вяземского.

«Сколько митрополитов мне надобно пережить, дабы заполучить этот сан?» – спрашивал он сам себя раздраженно. Потому и он хотел поддержать Владимира втайне от своих сообщников Басмановых и Вяземского. Предав всех, он вновь и вновь был готов идти дальше, не останавливаясь ни перед чем и, возможно, стать когда-нибудь митрополитом Московским и всея Руси…

* * *

Владимир Андреевич стоял лагерем под Нижним Новгородом, ждал дальнейших указаний и тщательно следил за развитием событий у Астрахани.

Вот уже начались осенние ливни и холода, которые могли сыграть важную роль в победе над неприятелем. Поговаривали, что среди турок началось дезертирство – не собирались они, видно, оставаться под Астраханью до зимы.

Затем стало известно, что сам Сигизмунд отправил на помощь русским запорожского гетмана Вишневецкого с казаками – видимо, король опасался соседства турок, набирающих силу на юге, больше, чем самого царя. В конце сентября гетман совершил массовый кавалерийский налет на укрепления турок, Петр Серебряный организовал вылазку, чем поддержал запорожцев. Совместными усилиями они захватили весь пушечный наряд врага, все припасы и отогнали турок и крымцев от Астрахани. Девлет-Гирей, сохранив людей, ушел в степи. Турки же, лишенные провианта и теплой одежды, шли к Азову, умирая от голода и холодов. На Дону их, ослабленных болезнями и усталостью, атаковали местные казаки, устроив настоящую резню. В итоге из двадцати тысяч турецких воинов, осаждавших Астрахань, в живых осталось не более семисот. Тут же и сама стихия сыграла с ними злую шутку – шторм разбил весь турецкий флот, что стоял у Азова.

Это был крах, и торжествующий царь, беспокойно следивший за военными действиями все два месяца, начал готовить посольство в Константинополь для заключения мира. Это была первая Русско-турецкая война, и в ней русские уже показали свою силу разрушителям священной Византии…

В это же время Владимиру пришел приказ срочно двигаться с полком к слободе. Не теряя надежды на лучший исход, Владимир послушно развернул ратников и спешно повел полк к назначенному месту. К ночи следующего дня полк встал под слободой, чтобы утром предстать перед царем.

Князю нездоровилось, видимо, промозглый ветер и дождь дали о себе знать. Уже было затемно, и князь, уставший и разбитый, хотел отдохнуть. Едва уже уснул, но, услышав какую-то возню и невнятные разговоры снаружи, открыл глаза, прислушался. В шатер заглянул бледный слуга, сумевший лишь просипеть:

– Княже! Там!

Владимир вскочил с ложа, набросил на плечи полушубок и вышел из шатра. Увиденное поразило его – весь его лагерь был окружен верховыми опричниками. На мгновение Владимир все понял, но тут же отогнал плохие назойливые мысли. Двое всадников приближались к шатру князя, и он не узнал их. Это были Василий Грязной и Малюта. Оба были одеты в боевые доспехи, мощные кони их шумно выдыхали ноздрями воздух, выбрасывая густой пар.

– Именем государя нашего Иоанна Васильевича ты, князь Дмитровский, объявлен его врагом, – надменно произнес Грязной, – он отрекается от братских уз с тобой и приговаривает тебя к смерти как изменника.

В небе гаркнула ворона, храпнул конь, ударив копытом о землю. Все упало вдруг где-то внутри, перевернулось, ноги ослабли. Дрожащей рукой натягивая на плечи сползший полушубок, Владимир спросил каким-то чужим вдруг для себя голосом:

– Что, сейчас? Здесь?

– Нет, приказано тебя отвезти в слободу, – ответил Грязной, – полк отправь по домам, а сам собирайся, да поживее!

Тем временем опричники уже подъехали к Горицкому монастырю, где вызвали монахинь Ефросинью и Иулианию, но внутрь не заходили. «Монахиня-княгиня» вышла к столпившимся у крыльца опричникам, грозно оглядела всех, и вот один из них сказал, выступив вперед:

– Приказано тебе, княгиня, с монахиней Иулианией явиться в слободу к государю. Дозволено взять с собой твоих боярынь, дабы при своих слугах была у государя…

Она уже почуяла неладное, лишь спросила сдавленно:

– Верхом нас, что ли, повезёте? Иль в телеге позорной, как преступниц?

– Отчего же на телеге? На стругах по Шексне поплывем! – добродушно ответил опричник. – Сейчас только к отплытию подготовим все, и в путь! Глядишь, к вечеру доберемся!

Иулиания, еще не понимая, зачем ее позвали вдруг в слободу, также стояла на крыльце за спиной Ефросиньи, и та, пошарив