Я молча киваю и молча отключаюсь. Не хочу, чтобы мама услышала слезы в моем голосе. Потом отшвыриваю от себя тетрадь с рисунками, ту самую, которая, по словам Джаспера, должна была стать путеводителем в мир моего отца. Тетрадь летит на пол, громко хлопается и раскрывается. Сейчас она похожа на рыбу, выброшенную на сушу.

Надо было больше доверять своему внутреннему голосу, думаю я. Я должна ненавидеть отца, так подсказывают мне мои инстинкты. Должна вычеркнуть его из своей жизни окончательно. Да и зачем мне отец, когда я уже выросла и у меня своя собственная жизнь?

Ночью, беспокойно ворочаясь между простынями, понимаю, что была не права. Не в том, что мне больше не нужен отец, а в том, что мой инстинкт требует от меня, чтобы я его возненавидела. Все с точностью до наоборот. Я любила отца так сильно, что никогда, никогда не была готова к тому, чтобы вычеркнуть его из своей жизни. Разглядываю в темноте потолок, ожидая, когда меня сморит сон, и мучительно решаю для себя еще один вопрос. Если я не могу доверять своему внутреннему голосу, то кому же тогда мне вообще доверять?

– Может, твоего отца уже нет в живых, – осторожно предполагает Питер. Он позвонил мне на следующий день из Беркшира как раз в тот момент, когда я гуляла. Само собой, я не стала расспрашивать его о Джинджер. Вдруг она тоже отправилась в эту командировку вместе с остальными членами его команды? Собственно, какое это имеет значение? Но в глубине души, в самых дальних ее закоулках, мысли о Джинджер продолжают терзать меня. Прежняя Нелл наверняка спросила бы напрямую: Джинджер с тобой? Но ведь новая Нелл стала более терпимой, она изо всех сил старается доверять близким людям и по мере сил все делает так, чтобы старые раны поскорее зарубцевались и остались в прошлом.

– Ну и что это меняет? – спрашиваю я, прижимая палец к уху, чтобы сигналы проезжающих машин не мешали разговаривать. Зарядил мелкий дождь, холодные свинцовые облака, обложившие небо со всех сторон, нависли над самой землей, мешая дышать полной грудью.

– Да ничего не меняет. Просто я говорю, что, возможно, его уже нет в живых. Вот поэтому он и не позвонил, не приехал к тебе после авиакатастрофы.

Какой-то парень, проходя мимо, отпихивает меня в сторону. Дескать, не путайся под ногами, дай дорогу. От неожиданности зонтик почти падает мне на лицо, еще немного – и я спицей проткнула бы себе глаз. Я поворачиваюсь и свободной рукой луплю его по спине. Но он идет дальше как ни в чем не бывало. Пожалуй, он и не заметил, что толкнул меня. И никак не отреагировал на мою сверхчувствительную реакцию на это случайное столкновение.

– Не может быть, чтобы он умер. Папа жив, – вздыхаю я в трубку. Меня раздражает то холодное безразличие, с которым Питер рассуждает о моем отце. Но одновременно его предположение о том, что отца больше нет, снимает с моего сердца какую-то тяжесть. Ведь смерть – это единственно достойное объяснение, способное убедить меня в том, что я не права. – Несмотря на его отшельнический образ жизни, кто-нибудь да дознался бы о том, что он умер. Сообщили бы в газетах. Так или иначе, но мы бы знали.

– Тогда бессмысленно рассуждать на эту тему, не имея под рукой фактов, – меланхолично заключает Питер.

– А тебе не кажется, что все вокруг меня бессмысленно? – почти кричу я в трубку, стоя на переходе в ожидании зеленого света. От моего невольного окрика вздрагивают и испуганно оглядываются по сторонам двое парней, стоящие рядом. Такие двадцатилетние хипстеры в шарфах, завязанных модным узлом, в низко надвинутых на глаза бейсболках с ироничными наклейками на козырьках. Потом они еще раз смотрят на меня, на сей раз внимательно. Происходит, так сказать, процесс узнавания. А, да это же та самая особа с обложки журнала «Пипл», та чудачка, про которую теперь рассказывают в передаче «Портреты американцев». Я, в свою очередь, тоже бросаю на парней испепеляющий взгляд. Проваливайте отсюда! Нечего тут глазеть. Они надвигают свои бейсболки еще ниже и торопятся вступить на переходную дорожку, несмотря на то что по-прежнему горит красный свет.

Я прощаюсь с Питером и кладу свой мобильный в сумочку, извлекаю оттуда айпод и вставляю наушники. Быстро прокручиваю записи в поисках нужной мне мелодии. Отыскать бы такой злой-презлой бит, совпадающий по ритму с моими шагами. Вот, пожалуй, композиция рок-группы The Smiths – то, что надо. Включаю музыку и шагаю дальше.

Прошел уже почти день с момента моего разговора с матерью, а я по-прежнему чувствую себя взвинченной до предела. На меня наваливается уже знакомое мне тягостное настроение полнейшей безысходности, в котором я пребывала первые дни и недели после катастрофы. От угрюмых, мрачных слов мамы меня буквально переворачивает, хоть я и стараюсь выбросить их вон из своей головы. Несколько месяцев я безуспешно пыталась хоть как-то привязать себя к прошлому своего отца, а она вдруг открыто заявляет мне, что, во-первых, с чего это я взяла, что отец хотел быть привязанным. И не только ко мне, но и к кому бы то ни было. Слова мамы меня ошарашили. Получается, что тот клубок моей прошлой жизни, который я тщетно пыталась размотать все эти месяцы, по-прежнему остался клубком.

Прометавшись почти всю ночь без сна, я где-то посреди ночи вдруг зацепилась мыслями за одну полезную подсказку от Андерсона, который в одной из своих СМС написал так: «Будем пить пиво и плевать на все остальное». Я отшвыриваю телефон на половину Питера, сбрасываю с себя простыню и встаю с кровати. Бреду на кухню. Открываю банку с пивом, и это несмотря на то, что вечером я приняла лекарства, несмотря на то, что от такого сочетания могут возникнуть побочные эффекты. Как ни странно, мне почти сразу же становится легче. Я расслабляюсь, в голове затихает бесконечный монолог. Алкоголь взбодрил. Я сажусь на стул рядом с пианино и начинаю играть. Импровизирую, мелодии сменяют друг друга, и тут я вспоминаю, что – да! – у этой подсказки есть ведь еще и вторая часть. Плевать на все остальное. Звоню Джасперу Аэронсу и оставляю на автоответчике пространное сообщение. В выражениях не стесняюсь. Главный мой вопрос к нему такой: а что бы он сказал моему отцу, если бы им вдруг довелось встретиться? Яростно бегаю из комнаты в комнату. На глаза снова попадается тетрадь отца. Хватаю ее и вырываю добрую половину листов, комкаю их и швыряю в мусорное ведро. Громко стукает крышка, явно одобряя мой порыв. Итак, все точки над i расставлены. Потом достаю альбомы с моими детскими фотографиями, достаю все снимки, на которых запечатлен отец. Таких фотографий крайне мало. Всего ничего. Буквально несколько штук. Вот вся наша семья в полном составе позирует на фоне какого-то деревянного сарая. Мимолетный эпизод, запечатленный на пленку во время отдыха в Аризоне. Капли воды из расположенного поблизости бассейна, видимо, попали на линзы фотообъектива, отчего изображение стало немного расплывчатым. Солнце искрит, отражаясь в воде радужным многоцветьем. Не фотография, а сплошная идиллия. Групповой портрет счастливой семьи на фоне идиллически красивой природы.

А вот и еще одна фотография. Я ее как-то и не заметила, когда листала альбомы в первый раз. Она не вставлена в пластиковый конверт, а просто заложена между страницами. Наверняка снимок был сделан в то лето, в то самое лето, когда в мою жизнь вошел белый дом, похороненный ныне под завалами памяти. Интересно, кто снимал? Скорее всего, я сама. Потому что на фотографии запечатлен спящий отец. Такой одинокий отшельник, но, судя по выражению его лица, вполне довольный жизнью. Если хорошенько присмотреться, то на заднем фоне можно различить какие-то фрагменты полотна, которое еще не закончено. За время своего уединения отец успел отрастить козлиную бородку и усы. Потому что на всех других фотографиях он хоть и имеет немного неряшливый вид, но везде чисто выбрит. Лицо у отца загорелое, тяжелые веки, густые ресницы. На полу возле кушетки, на которой он спит, валяется бейсбольная бита. И везде, куда ни глянь, следы краски. Краской перемазаны его пальцы, наволочки на подушках, половицы пола возле дивана рядом с тем местом, где стоят его шлепанцы.