На вопрос, что же еще работает в Гаврилов-Яме, кроме «Агата», экскурсовод сказал, что работают филиал Рыбинской авиационной академии, школа для умственно отсталых, несколько обычных школ, почта, телеграф, телефон и самая лучшая в ярославской области баня. Может быть, где-нибудь в Ярославле, Рыбинске или Угличе ее и считают не самой лучшей, но… самая лучшая баня в ярославской области находится в городском поселении Гаврилов-Ям. Увы, теперь Гаврилов-Ям снова утратил статус города, который был ему присвоен в тридцать восьмом году прошлого века.

В принципе, после бани можно было бы и уйти из музея, но экскурсовод повел меня еще в одну маленькую комнатку, уставленную мертвыми пионерскими и комсомольскими знаменами, мертвыми вымпелами, мертвыми красными пилотками и галстуками. Знамена, как знамена, галстуки, как галстуки. Стояли мы под этими знаменами и ходили под ними. Оказалось, что все это кладбище можно оживить, если заказать обряд принятия в пионеры. Принимают всех – мужчин, женщин и детей в возрасте от десяти лет до семидесяти. Платите деньги и… Сначала группу кандидатов в пионеры разбивают на звенья. Звено, вспомнившее дату создания пионерской организации, объявляется победителем, и ему предоставляется почетное право внести знамя под барабанный бой и звуки начищенного до нестерпимого блеска горна. Перед знаменем все читают те самые слова, которые были написаны на обороте наших тонких школьных тетрадок за две копейки: «Вступая в ряды… перед лицом своих товарищей… торжественно обещаю… как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия…» Каждому повязывают галстук, и все поют «Взвейтесь кострами, синие ночи». Некоторые со слезами на глазах. Вновь принятые пионеры уезжают домой счастливые и довольные.

У экскурсовода, пожилой дамы, так блестели глаза, когда она об этом рассказывала… Я чувствовал, что еще немного, и я второй раз вступлю в то же самое. Причем за собственные деньги.

В партию и в октябрята пока не принимают. Впрочем, я думаю, если договориться с туристическим агентством, которое все это организует, то за дополнительные деньги вас примут хоть в члены Политбюро ЦК КПСС и голосом самого Генерального секретаря, шамкая и причмокивая, объявят вас… кем захотите – тем и объявят.

Уже на улице вдруг представилось мне, как лет через десять или больше, еще оставшиеся в живых советские дедушки и бабушки будут тайком от верующих родителей отдавать внуков и правнуков в октябрята и пионеры, как дети будут носить тайком под школьной одеждой красные галстуки, как, быстро оглядевшись по сторонам, будут отдавать они пионерский салют еще оставшимся памятникам вождю мирового пролетариата, как на уроках православия, самодержавия и народности будут вместо молитв шептать еле слышно: «Перед лицом своих товарищей… торжественно обещаю… как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия…»

* * *

Осеннее заспанное дождливое пасмурное непогожее серое мрачное тоскливое утро. Небо, мышиное войлочное пепельное застиранное измызганное промозглое свинцовое седое мутное и непроглядное, умерло еще неделю назад, и с тех пор из него все выходит дождь, затяжной обложной моросящий холодный тягучий скучный унылый бесконечный и колючий, точно щетина, растущая у покойника.

* * *

Был бы лет на двести помоложе – сейчас стоял бы посреди ноября на заднем крыльце в теплом суконном архалуке или даже бархатном рахат-лукуме, подбитым ангорским кроликом или белкой, и принимал бы у крестьян и крестьянок замороженных гусей, индюков, кур, яйца, шары сливочного масла и сыров, завернутые в чистые пестрядинные тряпицы, копченые окорокаподстреленных в господском лесу кабанов, лосиные и оленьи рога, связки рябчиков, мешки сушеных грибов. Охотничьим ножом отрезал бы на пробу толстый ломоть кабаньей ветчины, покрикивал бы с набитым ртом: «Куда прешь с окороком на рога осади осторожно яйца… ну яйца же твою мать… гусей и кур на тащи ледник да вот этого здорового Прошке на кухню пусть к обеду запечет с квашеной капустой и антоновкой».

Варенья разные вроде земляничного, черничного, вишневого, крыжовенного, из черной и красной смородины, райских яблок, кизилового, абрикосового, клубничного велеть сейчас же на женскую половину.

Кроме вишневого, конечно. Мутный мужицкий самогон, тот, который крестьяне гонят для себя, который еще перегонять и перегонять с березовыми углями, марганцовкой, изюмом, укропным семенем и молоком, который потом еще настаивать и настаивать на рябине, землянике, хрене, красном перце, ржаных сухарях, лимонных корках и клюкве, в больших стеклянных бутылях, оплетенных ивняком, бутылках поменьше и совсем в маленьких бутылочках, с горлышками, залитыми сургучом, – само собой, на мужскую. Имел бы свору гончих – велел бы псарям не кормить собак, чтобы завтра с рассветом отъехать в поля травить зайцев. Или передумал бы, а приказал бы конюху заложить каурого жеребца в шарабан, если бы у меня был жеребец и шарабан, не говоря о конюхе, и поехал бы за пять верст через реку, в соседнее имение, к двум сиротам – сестрам фон Штирлиц, выпускницам Смольного института. Набрал бы тянучек, тульских пряников с начинкой из яблочного повидла, каленых грецких орехов или вместо всего этого взял бы ящик шампанского и покатил бы в другую сторону – ко вдове штаб-ротмистра Курицына, с которым мы когда-то… Это, понятное дело, если бы я был холост и был бы знаком с Марией Сергеевной Курицыной, жгучей брюнеткой с ямочками на восхитительно пухлых щеках. Ну а если бы был женат, то пошел бы на женскую половину, приложился бы к ручке супруги, рассказал бы ей умирающим голосом про дурной сон с двумя черными крысами неестественной величины, которые пришли, понюхали и ушли, про ломоту в висках и пояснице, про приступы неудержимой икоты, про сухой кашель в простуженной на охоте печени и, отлепив вытянутые губы от бархатной руки, преданно глядя снизу вверх в ее бесконечно добрые глаза, попросил бы: «Прикажи, матушка, к обеду графинчик перцовой настоечки здоровье поправить. Не удовольствия ради, но здоровья для».

И губами изобразил бы звук продолжительного воздушного поцелуя… и, забывшись, ущипнул бы… и получил бы затре… и пошел бы в кабинет соснуть на диване часок перед обедом.

Впервые Судиславль появляется в летописи Солигаличского Воскресенского монастыря под тысяча триста шестидесятым годом. Появляется уже взрослым – с бородой и усами, в том смысле, что верхом на холме, опоясанный деревянным частоколом из толстых заостренных бревен, валами, рвом с водой и лягушками, уснащенный подземными ходами и деревянными башнями, из бойниц которых торчат стрелы туго натянутых луков, концы вострых сабель и все то, что должно торчать при защите крепости от злых басурман. По правде говоря, басурмане, в смысле татаро-монголы, и не думали нападать на Судиславль. Они, может, и напали бы, кабы не сплошные болота вокруг Судиславля, кабы не крошечный размер крепости, кабы на походной карте Киевской Руси, которой пользовались татарские темники, Судиславль был обозначен не случайным микроскопическим чернильным брызгом, а кружочком и названием, как Киев, Кострома или Владимир. Вот у поляков карты были не в пример точнее, и они… впрочем, до них мы еще успеем добраться. Короче говоря, если бы не повесть о том, как поссорился галицкий князь Андрей Федорович с костромским князем Никитой Ивановичем, если бы не их битва под стенами Судиславля, о которой писал солигаличский монах в своей летописи, то мы бы ждали появления Судиславля еще две сотни лет до тех самых пор, пока Иван Грозный не упомянул его в своей духовной грамоте.