— Не имеет значения, что именно мне нравится.

— Хорошие бедра, великолепная для такой высокой девушки талия и самые большие буфера в заведении. Ты еще не передумал?

Шелк покачал головой:

— Удивительно, что ты не упомянула ее добрый нрав. В ней должно быть много сердечного тепла, иначе она не пришла бы сюда, чтобы утешить тебя.

Орхидея встала.

— Хочешь выпить, патера? В этом застекленном шкафчике у меня есть вино и все, что ты захочешь.

— Нет, благодарю тебя.

— А я выпью. — Орхидея открыла застекленный шкафчик и наполнила маленький бокал бледно-желтым бренди.

— Она кажется очень подавленной, — рискнул Шелк. — Наверно, она была близкой подругой Элодее.

— Лилия, патера, что Синель слишком увлекается ржавчиной, и каждый раз, встречаясь, они прохладно относились друг к другу.

Шелк щелкнул пальцами:

— Я уверен, что уже слышал это имя.

Орхидея вновь уселась, покрутила бренди в руках, вдохнула его аромат и с сожалением поставила бокал на расстоянии руки от дивана.

— Кто-то говорил тебе о ней, а?

— Человек, которого я знаю, упоминал о ней, вот и все. Не имеет значения. — Он отмахнулся от вопроса. — Ты будешь допивать? — Только договорив, он сообразил, что прошлой ночью Кровь задал ему точно такой же вопрос.

Орхидея покачала головой:

— Я не буду пить, пока не уйдет последний бык. Это мое правило, и я собираюсь следовать ему, даже сегодня. Я просто хочу знать, что бокал здесь. Ты пришел поговорить о Син, патера?

— Нет. Нас могут подслушать? Я спрашиваю не ради своей безопасности, Орхидея, а ради твоей.

Она опять покачала головой.

— Я слышал, что в домах, вроде этого, часто есть подслушивающие устройства.

— Не в этом. И даже если есть, в моей комнате нет.

Шелк указал на стекло:

— А этот монитор не имеет привычку подслушивать, что говорят в комнате? Во всяком случае, один из них дал мне понять, что имеет. Монитор из этого стекла отчитывается только перед тобой?

Орхидея снова взяла бокал с бренди и стала крутить бледно-желтую жидкость, пока та не дошла до края бокала.

— За все время, что я владею этим домом, патера, стекло ни разу не работало. Я бы хотела, чтобы работало.

— Понял. — Шелк прихромал к стеклу и громко хлопнул в ладоши. Огоньки в комнате ярко вспыхнули, но монитор не ответил на призыв. — У нас есть похожее стекло в спальне патеры Щука — я имею в виду комнату, в которой он жил раньше. Я должен попытаться продать его. Я склонен думать, что даже недействующее стекло должно чего-то стоить.

— Что ты хочешь от меня, патера?

Шелк вернулся на свой стул.

— На самом деле я хотел найти тактичный способ сказать то, что скажу сейчас, но не нашел. Элодея твоя дочь, верно?

Орхидея покачала головой.

— Ты собираешься отрицать это даже на смертном ложе?

Он не знал, чего ожидать: слез, истерики или отсутствия реакции, — и чувствовал, что готов ко всему. Но в это мгновение лицо Орхидеи, казалось, развалилось, потеряло связность, как будто рот, избитые и распухшие щеки и твердые ореховые глаза перестали подчиняться общей воле. Он хотел бы, чтобы она спрятала свое ужасное лицо в руках; но она этого не сделала, и он отвернулся сам.

Он подошел к окну, находившемуся по другую сторону дивана, раздвинул тяжелые шторы и распахнул его. Оно выходило на Ламповую улицу, и хотя он бы назвал день жарким, ветер, который влетел в селлариум Орхидеи, казался холодным и свежим.

— Как ты узнал? — спросила Орхидея.

Он прихромал обратно к своему стулу.

— Что-то не то с этим местом, открыть окна недостаточно. Или, во всяком случае, одно. — Желая прочистить нос, он вынул свой носовой платок, увидел на нем кровь Элодеи и быстро убрал его обратно.

— Как ты узнал, патера?

— Кто-нибудь из других знает? Или, по меньшей мере, кто-нибудь из гостей?

Лицо Орхидеи, которым она все еще не могла управлять, исказилось от странных нервных подергиваний.

— Некоторые, вероятно, догадываются. Не думаю, что она сказала кому-нибудь, и я не обращалась с ней лучше, чем с другими. — Орхидея глотнула воздух. — Хуже, всякий раз, когда это было возможно. Я заставила ее помогать себе и всегда кричала на нее.

— Я не собираюсь спрашивать, как это произошло — это не мое дело.

— Спасибо, патера. — Голос Орхидеи прозвучал так, как будто она действительно имела это в виду. — Ее забрал отец. Я не могла, тогда. Но он сказал… он сказал…

— Ты не обязана говорить мне, — повторил Шелк.

Она не услышала.

— Ты знаешь, что потом я нашла ее на улице? Ей было тринадцать, но она сказала, что ей пятнадцать, и я ей поверила. Я не знала, что это она. — Орхидея засмеялась, и ее смех был хуже, чем слезы.

— Нет никакой необходимости так мучить себя.

— Я не мучаю. Я хотела рассказать кому-нибудь об этом с тех пор, как Сфингс была детенышем. Ты уже знаешь, и это не причинит никому вреда. Кроме того, она… она…

— Ушла, — предложил Шелк.

Орхидея покачала головой:

— Умерла. Последняя из оставшихся в живых, и больше у меня никого не будет. Ты знаешь, как работают заведения вроде этого, патера?

— Нет, и, полагаю, я должен знать.

— Очень похоже на пансион. Но в некоторых заведениях к девочкам относятся как в Аламбрере. Они даже не могут выйти на улицу, и у них отбирают все деньги. Я сама была в таком месте почти два года.

— Я очень рад, что тебе удалось убежать оттуда.

Орхидея опять покачала головой:

— Нет. Я заболела, и меня вышвырнули на улицу — и это было самое лучшее, что когда-либо случалось со мной. И то, что я хочу сказать, патера, — здесь я действую совсем иначе. Мои девочки снимают свои комнаты, и они могут уйти в любой момент. Только одно они не могут делать — обслуживать быка бесплатно. Ты меня понимаешь?

— Не уверен, — признался Шелк.

— Они, если им хочется, могут встречаться с ним в городе. Но если они привели его сюда, то он обязан заплатить дому. Как и те, кто приходит сюда просто посмотреть. Сегодня вечером придут, может быть, человек пятьдесят или сто. Они заплатят дому, и тогда мы покажем им всех незанятых девочек, в большом зале на нижнем этаже.

— Предположим, что я прихожу в дом, — медленно сказал Шелк. — Одетый не так, как сейчас, а в обычную одежду. И я хочу конкретную женщину.

— Синель.

Шелк покачал головой:

— Нет, другую.

— Как насчет Мак? Маленькая, хорошенькая, черноволосая.

— Хорошо, — сказал Шелк. — Предположим, я хочу Мак,