Горожане приняли эту перемену климата в отношениях все с тем же обманчивым спокойствием: привычные улыбки и дружеские жесты появлялись реже, но пока еще не исчезли — они были как последнее хрупкое рукопожатие на прощание. И лишь моя маленькая деревушка оставалась за рамками новых порядков: ранней осенью в воздухе висел запах дыма от лесного пожара, крестьяне дремали в послеполуденные часы, каждый на своей жердочке. Вот только что-то совсем перестали говорить о деревенских делах, о крещениях, свадьбах, так как изо дня в день радио выплескивало на них сводки новостей, окатывая их фактами, о которых они в обычной жизни вообще никогда не узнали бы: обыски, комендантский час, убийства в разных частях острова. Потом как-то раз к ним наведались люди в масках и забрали все оружие, перепугав их до полусмерти.

— Я сперва подумал, что это ряженые какие-то, — рассказывал Антемос, — а потом испугался: у них на масках отражается огонь от камина. Они и говорят: "Дигенису нужны все ваши ружья". А сами тоже при оружии. Что мы могли сделать? Отдали им все, что у кого было… кроме Петро, он свое ружье спрятал. Понимаете, они были не местные. Никто их не узнал. Приехали на машине и оставили ее на току.

В подвальчике у Клито, в самом углу, я заметил Андреаса: он молча сидел, скрючившись над своим стаканом. Я поздоровался: он повернул ко мне опустошенное усталое лицо и попытался улыбнуться. Он сильно сдал и состарился. Сказал мне шепотом:

— Сын у меня ушел. Ухожу, говорит, в горы. Я пытался его удержать — а что толку? Теперь даже школы нет, одни сплошные митинги и забастовки[98]. Он так изменился. Знаешь, я даже совсем было собрался зайти к тебе в контору и попросить, чтобы вы арестовали его как террориста и посадили бы куда-нибудь, от греха подальше. Но у Дмитрия автобус не завелся. Да и денег у меня совсем не было. Ну и еще, ты же понимаешь, я все пытался сообразить, правильно я делаю или нет. А теперь его точно схватят и убьют.

На глаза у него навернулись слезы. Он сглотнул и улыбнулся Клито, который как раз подошел к нам с бутылкой бренди. Судя по всему, Андреас еще ни с кем не делился этим своим горем, и теперь, когда сказал мне, на душе у него стало хоть немного легче. Выпив пару рюмок, он чуточку повеселел, и мы с ним вдвоем, рука об руку, отправились по узким кривым улочкам в сторону гавани.

— Совсем не то, что было раньше, — посетовал он, увидев вереницу припаркованных грузовиков и кишащую людьми полоску песка, которая традиционно служила пляжем всей Кирении. — Слава богу, хоть в деревне все осталось по-старому, сосед. Ничего там не меняется. И даже ты всегда можешь приехать, и все будет тихо и мирно.

Надолго ли? — помнится, подумал я тогда.

Пришло Рождество, а с ним и пасмурное небо, и проливные дожди, которые окрасили Готический кряж в иные тона, заставив нас забыть о долгих ночах, когда тягостное однообразие время от времени сменялось то радостями, то тревогами. Мы все сильнее и сильнее давили на террористов, и это постепенно начинало сказываться и на гражданском населении, и на производстве, на бизнесе и развлечениях. Комендантский час погружал город во тьму не менее уверенно и регулярно, чем кровавые инциденты, ставшие теперь едва ли не ежедневной приметой нашего существования. Блокпосты с непременным тщательным досмотром начали дробить на части и без того не слишком удобные системы местного сообщения, от которых зависело и производство, и снабжение деревень и портов. Туризм какое-то время еще судорожно вспыхивал во тьме, а потом потух совсем. Шаг за шагом остров превращался в вооруженный лагерь, окруженный затхлой удушливой атмосферой закрытых зон, пропусков и ограничений, запретов на поездки; на смену пышущим здоровьем солдатам пришли полицейские-контрактники — большеголовые, большеногие, прожорливые. Пистолет стал неотъемлемой частью делового костюма, непременным аксессуаром любого прилично одетого мужчины; пиджак либо вздувался на груди, как голубиный зоб, либо топорщился сзади, карман пальто или брюк висел мешком. "Балпит", "гордж" и "пайлз"; "даббин", "балк" и "шоув"; мы выкладывали наши пистолеты на стойку бара в Гомер-паласе и с видом голливудских статистов из вестерна заказывали двойную порцию выпивки. Приезжие из Кении и Малайи, а также те, кто тосковал по временам Подмандатных территорий, чувствовали себя здесь как рыбы в воде. Никосию было не узнать: старый город жил теперь за закрытыми ставнями, пустой и темный, а в ресторанчиках и кафе за его стенами было полным-полно незнакомых лиц. Пустоголовые милашки из кабаре тоже по большей части куда-то подевались, а те, что остались верны профессии, вероятно, просто-напросто не могли устоять перед ощущением, которое вызывал у них твердый пистолетный ствол, вжимавшийся в их тело во время танца с партнером.

Вдали от этой суматохи, в Доме правительства, уверенный в прочности своей власти, сидел фельдмаршал и вглядывался в огромную настенную карту Кипра, из под огромных сшитых встык полотнищ которой проглядывали желтеющие листы, где были отмечены результаты первой картографической экспедиции, которую осуществил на этом острове другой знаменитый солдат — Китченер. Полная собранность и сосредоточенность; внимательный глаз (острый птичий глаз франколина) приглядывает за невидимым, укрывшимся в горах врагом. Одним из трех его красавцев-адьютантов был теперь не кто иной, как Ричард Ламли, который с удовольствием грелся в лучах неожиданной, хотя и вполне заслуженной славы. И всякий, кого принимали в Доме правительства, на наблюдательном пункте губернатора, непременно подпадал под обаяние колоссальной внутренней силы и уверенности этого внешне спокойного человека.

Под хлещущим с небес дождем, над ревущим морем, я вышагивал по пустынному мысу, где стоял наполовину недостроенный дом Мари, пытаясь восстановить в памяти долгие, залитые светом ламп вечера, проведенные в подвальчике у Клито за неторопливым спором, или прогулки под полной луной к одинокой мечети Семерых Спящих, о которых никто ничего толком не знал, а они спали непробудным сном, скрывшись от мира под зелеными погребальными флагами, в мечети с круглым, как мыльный пузырь, куполом и, должно быть, тоже чувствовали, — не могли не чувствовать, — этот лунный свет, (такой густой и плотный), сочившийся сквозь белую штукатурку и проникавший до самых их костей.

Я знал, что настало время уезжать с Кипра: большая часть ласточек уже покинула остров, а новые времена, с их куда более суровым климатом, были не для нас. Однако согласно контракту я должен был отработать еще несколько месяцев, и было куда разумнее продержаться до истечения этого срока, чем пороть горячку и тем самым, возможно, дать греческой прессе повод думать, что я вышел в отставку по политическим мотивам: это было бы нечестно по отношению к моему нынешнему начальству. Но Морис и Сара уже собирались в дорогу— а с ними и весь тот драгоценный круг друзей, что создавал и обрамлял мою собственную картину острова, придавал ей глубину и насыщенность. Остин и Пирс, по обыкновению, то появлялись, то снова исчезали, вольные, как ласточки: они строили дома в других, более гостеприимных палестинах. По дороге в Турцию заехала на несколько дней Фрейя. И сэр Харри, для которого Кипр значил больше, чем для любого киприота, поскольку был неразрывно связан с его молодостью. Мы тихо пообедали на пустынном пляже к западу от Кирении, съели мусаку и выпили за старые добрые времена хорошего красного вина с совершенно диким названием "Туз червей", а древнее, не меняющееся от века море с шипением набегало на галечник. Непостижимое, исполненное невыразимой боли время, в которое нам выпало жить: разве мог он оценить его иначе? Он до сих пор отчетливо помнил, как когда-то, в 1918 году, сидел на знаменитой главной башне в Фамагусте и смотрел на подернутую рябью синюю спину моря: оно зевало и потягивалось, словно геральдический лев святого Марка. Что я мог ему сказать, чтобы хоть как-то утешить? Перед его внутренним взором маячил прежний сонный Кипр, с его старомодной учтивостью и призраками белых деревень. И этому острову, который он так близко знал и так искренне любил, предстояло вскоре пройти сквозь игольное ушко — хотя по другую сторону никто и не надеялся увидеть Царствие Небесное.