морю, что как в Одо, так и здесь было обычаем.

Тем временем по всему острову взад и вперёд печальным строем ходили герольды, били в барабаны из акульей кожи и время от времени кричали: «Человек умер – нельзя разжигать огонь; храни нас, о Оро! Ни одному каноэ нельзя выходить в море до похорон. Этой ночью – во имя Оро! – нельзя готовить еду».

И когда эти слова по цепочке передавались и повторялись, другие в смелом одеянии, с кастаньетами из раковин жемчуга, играли весёлую музыку и пели:

Веселитесь, о мужчины Мондолдо,

Деву этой ночью замуж выдают:

Веселитесь, о девицы Марди, —

Шлите цветы к свадебному ложу!

Узнав, что предварительные ритуалы были произведены, мы вернулись к дереву, куда было отнесено тело.

Одетое в белое, оно было уложено на циновке, его руки безмолвно скрестились, между его губами был уложен цветок асфодели; в ногах – увядшие ветви боярышника.

Родственники рыдали и резали кожу раковинами так, что кровь текла и окрашивала их одеяние.

После причитаний самый покинутый из присутствующих, жена водолаза, воскликнула:

– Да, боль большая, но моё несчастье больше.

Другой, глухой родитель покойного, ходил, шатаясь, вокруг и, ощупывая путь, твердил, что он стал теперь совсем слепым; за несколько месяцев до этого он потерял один глаз со смертью своего старшего сына, а теперь и другой покинул его.

– Я бездетен, – кричал он, – впредь зовите меня Рои Мори, что значит дважды слепой.

В то время как родственники горько сокрушались, остальные из этой компании иногда царапали себя своими раковинами, но очень слабо и главным образом подошвы своих ног, от долгого хождения босиком ставшие довольно грубыми. Это занятие, однако, прервалось, когда истинно скорбящие повернули к ним глаза, хотя это не изменило выражений их лиц.

Но плач возобновился со всех сторон при появлении человека, который был призван помочь в устройстве похорон, а также утешить скорбящих.

В своей округлости это был другой Бораболла. Он пыхтел и задыхался.

Когда он приблизился к трупу, рыдания сменились тишиной; держа руку мертвеца в своей, гость сказал так:

– Не горюйте, о друзья Кархоуну, что вашего брата нет в живых. Его рана на голове больше не болит, он не почувствует её, даже если копьё войдёт в неё. Да, Кархоуну освобождён от всех бед и зол этого несчастного Марди!

После чего дважды слепой, кто, будучи глухим, услышав не то, что было сказано, принялся рвать свои седые волосы и кричать:

– Нет! Нет! Мой мальчик, ты был самым весёлым человеком в Марди, и теперь твои шутки закончились!

Но гость продолжал:

– Не горюйте, говорю вам, о друзья Кархоуну; мёртвый, о котором вы плачете, более счастлив, чем живые; не его ли дух на воздушных островах?

– Верно! Верно! – отвечала бредящая жена, смешивая свою кровь со своими слезами. – Мой собственный бедный несчастный Кархоуну трижды счастлив в Раю! – И она снова принималась вопить и раздирать щёки.

– Не рыдай, прошу тебя.

Но она бредила ещё больше.

И тогда добрый незнакомец отбыл, сказав, что он должен поприветствовать свадьбу, ожидавшую его присутствия в соседней роще.

Понимая, что удаление тела не произойдёт до полуночи, мы решили посмотреть обряд бракосочетания в Мондолдо.

При подходе к этому месту нас приветствовали весёлые голоса и громкое пение, которое тотчас же усилилось, когда заметили знатного гостя.

Наряженные в прекрасные праздничные одежды, с перьями на головах, невеста и жених стояли в середине радостной толпы, готовясь к таинству брака, который должен быть заключён.

Стоящие рядом дали пришедшему шнур, украшенный цветами, чтобы замаскировать его крепкие волокна; и тот, взяв его перед ритуальным пением, обвязал руки невесты, затем её шею, в фестонах расположив цветочные концы шнура. Тогда, повернув гостя к жениху, ему дали другой шнур, также в цветах; но к нему был привязан большой камень, покрытый резьбой и ради маскировки раскрашенный настолько тщательно, что человек, не знавший, что это, и поднявший его, был бы очень поражён его весом. Этот шнур был привязан к талии жениха, из-за чего он склонился к невесте из-за большой тяжести.

Все присутствующие теперь объединились в скандировании, посвящённом счастливой паре, которая теперь выглядела весьма неуклюже: она со связанными руками, а он – согнувшись под весом камня.

Во время паузы добрый гость, приблизив их вплотную друг к другу, сказал так:

– Твоими цветочными узами, о невеста, я объявляю тебя женой; твоим обременительным камнем, о жених, я объявляю тебя мужем. Оба живите и будьте счастливы, ведь мудрый и добрый Оро поселил нас в Марди, чтобы радоваться. Не вся ли природа рада своим зелёным рощам и цветам? И не соединяются ли и не добиваются ли птицы небесные тройного счастья в своих гнёздах? Живите теперь и будьте счастливы, о новобрачные, поскольку Оро будет опечален несчастьем, если он хотел быть весёлым.

И церемония закончилась радостным пиром.

Но не все бракосочетания в Марди походили на них. Другие прошли с иными обрядами, без камня и цветочных шнуров. Они были теми, кого помолвили воистину со слезами, без улыбки и сердечных ответов.

Вернувшись из дома веселья в дом скорби, мы задержались до полуночи, чтобы присутствовать при выносе тела.

При свете факелов лёгкие многочисленные каноэ с гребцами уже стояли на пляже, чтобы разместить тех, кто стремился проследовать к дому бедного водолаза.

В ожидании погрузки небольшой беспорядок последовал в процессе занятия остальной части шлюпок. Наконец, процессия заскользила прочь, включая нас самих. Попарно, формируя длинную линию из движущихся факелов вокруг острова, все каноэ направились к проходу в рифе.

Какое-то время сохранялась приличествующая тишина, но вскоре послышался тихий шёпот; возможно, меланхоличное рассуждение о конце карьеры водолаза. Но мы были потрясены, обнаружив, что бедный Кархоуну не занимал их мыслей, они говорили о грядущем урожае плодов хлебного дерева и недавнем прибытии Короля Медиа и его свиты в Мондолдо. Издали, от начала процессии, однако, слышался плач истинно скорбящих родственников.

Проходя риф и проплывая на минимальном расстоянии от него, каноэ расположились вокруг того судна, что несло тело. После соответствующей церемонии тело было предано волнам; белая пена, освещающая последнее, долгое погружение водолаза, давала возможность увидеть нечто более странное, чем то, что он видел в задумчивых пустотах Черепашьего рифа. И теперь, во время тихой полночи, когда все присутствующие пристально смотрели вниз, в океан, наблюдая белый след трупа, неизменно и недолго освещённый искрами, раздался неизвестный голос, и все поднялись и рассеянно осмотрелись, поскольку эта дикая песня была такова:

Мы опускаем наших мёртвых в море,

Бездонное, бездонное море;

Каждый пузырь – пустой вздох,

Ведь они погружаются навсегда.

Мы опускаем наших мёртвых в море, —

Мёртвые больше не дышат;

Мы опускаем наших мёртвых в море, —

Море теперь их дом.

Тонет, тонет тело, всё ещё погружаясь

Глубоко вниз, в бездонное море,

Где свой, неведомый мир,

Вниз, вниз, в бездонное море.

Эта ночь глубока, и ночь повсюду,

И ночь пребудет с тобой;

Пока ты тонешь и тонешь

В самой глубине бездонного моря.

Таинственный голос умолк, никакого признака тела уже не было, и немая и поражённая компания долго прислушивалась к низкому стону волн и печальному шороху бриза.

Наконец, в молчании похороны завершились, и в океан скользнула резная дощечка из Пальметто, чтобы отметить место захоронения. Но гребень волны подхватил её, и вскоре она уплыла прочь.

Когда мы вернулись на остров, уже стояла долгая тишина. Но затем сцена, в которой они только что приняли участие, снова как будто напомнила им о печальном случае, который собрал их, и компания снова вернулась к ней: словно присутствовало нечто скорбное, случайно намекавшее на внезапно отложенный черепаховый