самые дотошные и въедливые, просто гнали от себя самую мысль о том, чтобы задаться. Уж на что был дотошен Скорятин, как неистово он копался в секретных архивах, и тот, ничего не объясняя, написал — черным про белому: «Не стану углубляться в степень взаимоотношений Маяковского с сотрудниками ОГПУ». Почему же «не стану»? Разве это не самое интересное? Уж загадочное-то — вне всякого сомнения… И вдруг — табу: «не стану». Не оттого ли, что при «углублении» рухнули бы напрочь не только маниакальная идея Скорятина (Маяковский не застрелился, а был убит), но и все прочие, ставшие именно хрестоматийными, как бы и не вызывающими никаких сомнений, объяснения причин, которые привели поэта к фатальному решению поставить «точку пули в конце»?

Абсурдная попытка, предпринятая в недавние годы, — реанимировать версию Скорятина и доказать, что Маяковского убили (в буквальном смысле этого слова) лубянские товарищи, притом чуть ли не сам Агранов лично и персонально, выскочив в коммунальной квартире из какого-то закутка, где он караулил свою жертву, — эта попытка не заслуживает даже внимания. И не только потому, что отвергнута обстоятельнейшей, комплексной научно-криминалистической экспертизой под руководством профессора А. В. Маслова, компетентность и объективность которого не вызывают ни малейших сомнений и аргументация которого безупречна.

Авторы этой безумной гипотезы даже не постарались ответить на самый первый вопрос, который должен предшествовать ее выдвижению: кому выгодно? Зачем, с какой стати доблестным нашим чекистам было нужно его убивать? Чем он им пересек дорогу? Ведь даже такая, заведомо мнимая, угроза, как потенциальное его «невозвращенство» ради брака с Татьяной, даже она уже устранена. А топнуть ногой на слишком строптивого и недовольного критика власти тогда умели и не прибегая к крайним мерам.

Вот как фантазирует самый активный и непримиримый сторонник версии об убийстве Валентин Скоря-тин — фантазия его говорит сама за себя, невольно заставляя улыбнуться, хотя речь идет о трагедии: «Чуть отодвинув штору, вождь вглядывается в сумрачный декабрьский вечер (декабрьский — видимо, потому, что сначала на этот месяц была запланирована юбилейная выставка Маяковского. — А. В.) и, попыхивая неизменной трубкой, вслух, но как бы про себя, бросает в пространство вопрос-намек: «И чего он хочет, этот Маяковский?» И достаточно было услышать такой вот намек кому-то, кто мог в эту минуту почтительно стоять за спиной вождя в глубине кабинета, чтобы в ход был пущен неумолимый страшный механизм. Политические приспособленцы в угоду вождю готовы были на все».

Сталин был деспотом и тираном, но никак не водевильным злодеем. Больше делать ему было нечего в декабре 1929 года, как невесть почему «намекать» кому-то, почтительно стоящему за спиной, на желательность устранения Маяковского!.. Уж вряд ли тогда, при таком к нему отношении, он пригласил бы его выступать в январе на торжественном заседании в Большом театре и вряд ли бы ему аплодировал на глазах у тысяч людей…

И все же, нарисовав свою детективно-фантастическую картину «убийства» (вплоть до того, повторим еще раз, что убийца — Агранов или кто-то другой — прятался где-то в туалете или на лестнице черного хода, чтобы пристрелить Маяковского, когда Нора выйдет из комнаты), Скорятин прав в одном. Он задается справедливым вопросом (не давая при этом даже гипотетического ответа): зачем среди спешно явившихся на Лубянский проезд и рывшихся в бумагах Маяковского оказались не только Агранов и Михаил Кольцов, но еще и высокопоставленный сотрудник контрразведывательного отдела ОГПУ Семен Гендин?

Кто он такой, этот Гендин, исследователя почему-то не интересует. А ведь у того весьма примечательное прошлое и не менее примечательное будущее. Это он — один из самых активных участников знаменитой операции «Синдикат-2». И это он вскоре станет заместителем начальника разведуправления генерального штаба и получит положенную ему по должности пулю в затылок в 1939 году. Сын врача, да еще и с гимназическим аттестатом (почти все его коллеги, включая Агранова, едва одолели начальную школу), он считался знатоком наук и культуры, патронировал советскую интеллигенцию и в этом своем качестве особенно преуспел, опекая (допекая) Булгакова.

Вообще, заметим попутно, напрасно «надзирателем-куратором» интеллигенции все считали Агранова — потому, скорее всего, что он мозолил глаза, назойливо всюду «вращался», постоянно был на виду. На самом же деле Агранов занимал куда более высокий пост (в то время — начальник секретного отдела ОГПУ), его функции были гораздо, гораздо шире. Нигде не светившийся, но делавший свое дело Гиндин — он-то как раз и был шефом той службы, которая расставила свои глаза и уши в интеллигентских, писательско-артистических прежде всего, столичных кругах. Потом пошел на повышение: разоблачал «шпионов» и «диверсантов» все в тех же кругах, внедрял агентуру в зарубежные «шпионские гнезда»…

Какая связь существовала между Маяковским и контрразведкой? Или разведкой? Если ее не было, то с какой стати столь высокий чин из этого ведомства примчался сразу же вслед за выстрелом и самолично вел обыск в рабочем кабинете поэта, интересуясь главным образом письмами и бумагами? Или друзья-чекисты искали в этих бумагах какой-либо компромат? На кого? Поиск мнимого компромата не привел бы немедленно в Гендриков такое сонмище лубянских шишек первого ряда. Тем более что технические возможности уже и тогда позволяли «службам» рыться в бумагах и переворачивать вверх дном содержимое ящиков письменного стола. Даже и в коммуналках. Искали, может быть, вовсе не компромат, а сведения, не подлежащие оглашению? Следы чего-то такого, откуда «выходов нет»? Если так, то удивляться десанту чекистов в Гендриков переулок не приходится.

Эти вопросы вообще потеряют смысл, если уточнить, какими были конкретные служебные обязанности (на тот конкретный момент) примчавшегося к месту «происшествия» Семена Григорьевича Гендина. В этом уточнении не только ответы на поставленные вопросы, но, сдается мне, и прямое указание, где искать причины трагедии. В малограмотном милицейском протоколе, составленном по горячим следам, Гендин назван начальником 7-го отделения КРО, каковым он действительно был до 16 февраля 1930 года (это его должностное положение несомненно и было указано в служебном удостоверении, которое он предъявил, — просто не успели сменить «корочку»). На самом же деле вышеназванный товарищ возглавил только что (в феврале) созданные 9-е и 10-е (оба сразу!) отделения КРО (контрразведывательного отдела) ОГПУ. Эти новые отделения отпочковались от уже существовавших, слишком, видимо, перегруженных непосильным объемом работы. Девятое занималось «контактами с контрреволюционной белой эмиграцией», десятое — «контактами с иностранцами».

Шеф этих двух структур, товарищ Гендин, как раз и примчался в Гендриков сразу после убийства, и это вполне логично, поскольку человек, только что наложивший на себя руки, имел прямейшее отношение к компетенции как девятого отдела, так и десятого.