Конечно, никто бы его не тронул. И не выгнал бы из СССР. Выгнать – себе дороже. Это были мелкие советские пугалки.

Говорят, Ивинская виновата, его любовница. Ее уволили с работы. И она к нему бросилась. Мол, из-за этого она осталась без куска хлеба.

Как-то даже смешно.

Нет бы ему сказать что-то вроде: «Не бойся, Оля, я тебе не дам пропасть». А он поехал в Москву, поговорил с ней по телефону, потом пошел на телеграф, отправил телеграмму в Швецию с отказом. И другую телеграмму в ЦК: «Верните Ивинской работу, я отказался от премии».

Сон. Бред. Что у них за разговор был по телефону? Неужели нытье женщины, испугавшейся за свою зарплату, заставило его переломить себя, русскую литературу, судьбу всего общества?

А может, она ему передала какие-то ужасные угрозы?

Может, странная фраза «верните Ивинской работу» означала некий пароль? Что-то вроде понял-согласен? На что согласен? Обмен уж больно неравноценный. Нобелевская премия и мировая слава в обмен на скромную редакторскую зарплату для любовницы? Понятнее было бы: от Нобелевки отказываюсь в обмен на Ленинку. Или хотя бы в обмен на спокойную достойную жизнь.

Но после отказа травля только усилилась. Публичное покаяние тоже не помогло.

Страх, страх, страх. А также трепет.

Как жалко.

Не откажись он от премии, мы бы уже давно жили в чуточку другой стране.

интриги совписов

Но нет. Я понял, что был неправ насчет вегетарианских времен. Если некое смягчение и наступило, то так – в ходе общего развития. В конце концов даже сталинские Большие Процессы были большим прогрессом по сравнению с бессудным ленинским террором. Всё-таки прокурор, судья, даже адвокаты. Кого-то расстреливали, а кому-то (мелким фигурантам) давали разные сроки. Не то что в романтическом 1919 году – всех буржуев и офицеров загнать на баржу и утопить.

Показалось мне также, что ХХ съезд для Хрущёва был – в некоторой степени, разумеется – примерно тем же, что кампании тридцатых годов. Борьба с одним уклоном, с другим. С троцкистами, с право-левой оппозицией, с перегибами тридцать седьмого года и проч. Кстати, в ходе борьбы с ежовщиной тысячи людей вышли на свободу. Настал черед уклона-перегиба под названием культ личности Сталина. Борьба, разумеется, велась в рамках верности коммунизму.

Поэтому, конечно, ни о какой серьезной либерализации речь не шла.

Пастернаку по большому счету было чего бояться.

Интересно вот что. Хрущёв, конечно же, «Доктора Живаго» не читал. И вряд ли кто из членов Президиума ЦК продрался сквозь эту книгу. Наверное, даже не листали.

Руководителям партии и правительства доложили: дескать, книга антисоветская.

Хотя могли доложить и по-другому. Например, так:

«Нобелевская премия 1958 г. присуждена тов. Пастернаку Б.Л. за многолетнюю работу в области русской советской поэзии и перевода, а также за исторический роман „Доктор Живаго“. В этой книге на примере крушения мелкобуржуазного интеллигента показано торжество коммунистических идей. Центральный персонаж романа тов. Пастернака – это современный Клим Самгин, описанный со всем сарказмом крупного мастера социалистического реализма. Нравственное ничтожество, постоянные колебания, а также личные предательства по отношению к близким – все это убедительно рисует гнилость буржуазной морали. Присуждение Нобелевской премии тов. Пастернаку показывает, что горьковский вопрос „С кем вы, мастера культуры?“ в условиях развязанной США гонки вооружений становится всё более и более актуальным для всех честных и думающих людей на Западе».

Однако доложили иначе.

Позавидовали, что ли?

сон на 6 апреля 2012 года

Приснилось, что я закончил сборник рассказов, отослал файл в редакцию и собираюсь наконец написать нечто другое. Длинное. А именно книгу о себе. Большую и подробную, но не просто автобиографию. Рассказ обо всем, что я видел и чувствовал особенно в юности.

Тем более что я давно уже такую книгу пишу.

Причем не на компьютере, а от руки. Шариковой ручкой в большой тетради. Желтая, толстая, в мягкой обложке, тетрадь. Почти до конца исписанная мелким, но четким почерком. Я вообще-то пишу очень неразборчиво. Отвык. Наверное, с двадцати лет печатаю на машинке, а с девяносто второго года – на компьютере. Почерк испортился безнадежно – иногда напишу что-то в ежедневнике, а потом сам не могу разобрать.

Но тут я специально старался, писал медленно и аккуратно, буква к букве. Так что страниц через тридцать улучшил свой почерк. Это даже заметно, как он становится всё более уверенным и гладким от начала к концу.

Почему от руки? Потому что по утрам. До того как включил компьютер. На свежую голову. Тем более что во сне и ранним утром, когда еще лежишь с полузакрытыми глазами, иногда приходят очень яркие и подробные воспоминания.

Только успевай записывать.

Как прекрасно, что есть уже такая заготовка, такой задел. Я вспоминаю эти страницы, как там всё тщательно, кружевно написано. Тугое, плотное, узорчатое переплетение реальных событий и переживаний.

Я выдвигаю ящик стола, где лежит эта тетрадка.

Ее там нет.

На полке, где стоят мои старые ежедневники, записные книжки и «сонники» за 2010 год – помните, я тогда решил записать все сны за целый год? – ее тоже нет. На тумбочке в спальне тоже нет. На низком комоде около кресла в гостиной тоже нет. Куда же я ее запихнул, запрятал? Или просто отложил в сторону и теперь не могу найти. Я терпеть не могу, когда люди, даже мои близкие и любимые, вот так, бездумным жестом левой руки, куда-то в сторону суют часы, телефоны, бумажники, документы, письма, кольца и всё такое, и потом это надо искать всей семьей, и я ворчу: «Опять жест левой руки?» А теперь, выходит, я сам стал такой. Грустно. Но где же тетрадка?

На книжных полках тоже нет. Я просматриваю все корешки, до мелькания в глазах. Потом лезу в закрытые полки, которые за дверцами, в которых какая-то старая ерунда, учебники, труды конференций, юбилейные сборники и прочее.

Тетрадки нигде нет.

Господи, а как я гордился, что от руки! А теперь всё. А какой был текст! Уже не восстановишь. Точно так, как было, не сделаешь.

Какая жалость. Даже в груди тесно.

Просыпаюсь. Не может же быть, что она вот так прямо пропала! Я хочу вскочить с кровати, бежать искать – на антресолях, среди коробок, среди журнальных подшивок…

Вдруг вспоминаю, что такой тетради у меня нет. И не было никогда.

Сразу отпускает. Фу! Слава богу. Приснится же такое.

Но потом становится жалко, что нет у меня такой тетради.