– Чем могу служить? – любезно поинтересовалась Жасент. – Давно нам не выпадало случая поговорить. Признаюсь, я удивлена вашим приходом.

– Бог свидетель, выбора-то у меня не было! – отвечала вдова. – Мсье доктор в отъезде, а моему сыну нужна медицинская помощь. И я подумала: схожу-ка к медсестре Дебьен, хоть вы и закрыли свой кабинет.

– Что-то с Пакомом? – прошептала Жасент.

Слабоумный парень за последние месяцы сильно набрал в весе: его редко выводили на прогулку, накачивали бромом, и вдобавок мать закармливала его, лакомку, сладостями в надежде утихомирить.

– Что случилось? – с опаской спросила молодая женщина.

– Опять разнервничался. Нужен укол. Сейчас этот идиот заперся в туалете, кричит и колотит кулаком в дощатую стену. В таких случаях доктор всегда делает ему успокаивающий укол. Я не знаю, как быть! Что, если, на мое горе, он убежит? Это уже не тот милый мальчик, которого я воспитывала. Мой Паком был добрым и безобидным, хоть у кого спросите!

В распоряжении Жасент сейчас не было нужных лекарств. Взвесив все «за» и «против», она набрала в грудь побольше воздуха и четким голосом произнесла:

– Мне очень жаль, мадам Пеллетье, но я не смогу вам помочь. У меня нет успокоительных, но даже если бы и были, полагаю, я бы не осмелилась взять на себя такую ответственность – сделать Пакому укол, не зная точной дозировки.

Вдова выпятила грудь, и глухая злоба, копившаяся в ней годами, выплеснулась наружу:

– А вам, смотрю, не стыдно отказывать мне в маленькой услуге после всех тех гадостей, которые вы нам с Пакомом сделали! Помните, как ваш верзила братец ударил его – в церкви, на глазах у Господа, да еще обвинил в том, что Паком убил вашу сестрицу, Эмму? Она тоже была хороша! Я уж не говорю…

– Прошу вас, замолчите! – крикнула Жасент, кивая в сторону Анатали. – Ведь Эмма – ее мать!

– И что с того? Разве бедная девочка ее знала? Я выскажу свое мнение, за четыре года оно не изменилось: это из-за вас и вашего брата мой сын стал еще глупей! Спасибо бы сказали, что по своей доброте я не заявила на вас в полицию!

– И в чем же, мадам Пеллетье, полиция могла бы нас обвинить? У меня не было выбора: нужно было выяснить, что произошло, и Паком оказался важным свидетелем. Давайте успокоимся, и я пойду с вами. Посмотрим, что можно сделать. Анатали, милая, ты уже взрослая девочка, поэтому прошу, сходи на ферму, – с Томми, конечно! Отнесешь Доре яиц, ту дюжину, которую я утром отложила в корзинку. А потом я тебя заберу.

– Ладно! Я буду очень осторожна, обещаю! – нараспев проговорила Анатали, радуясь предстоящему приключению.

– Но к озеру не ходи, разве только если дядя Лорик пойдет с тобой. Вода еще неспокойная и стоит высоко.

– Хорошо, не пойду!

Презрительно скривив губы, Брижит рассматривала личико девочки. В компании местных кумушек она называла ее «маленькой бастардкой», чем довольно часто навлекала на себя неприятные замечания. В деревне девочку считали хорошенькой и прекрасно воспитанной, а к Жасент с Пьером относились так, словно те были ее родителями. Как и Артемиза Тибо, дамы Сен-Прима были мягкосердечны, и, по их разумению, Анатали не могла нести ответственность за деяния своей матери, к тому же умершей так рано и такой ужасной смертью.

В саду возле дома семьи Пеллетье, на улице Потвен

Паком раскачивался вправо-влево, как маятник, каждый раз задевая стену туалета, в котором заперся. Еще будучи ребенком, он чувствовал себя в безопасности в крошечной хижине, построенной для него отцом – в саду, возле изгороди. Именно там пять лет назад Паком любовался маленькой женской сумочкой из белой кожи, прежде принадлежавшей Эмме.

Ни доктору, ни Жасент Брижит не рассказала всей правды. Она не усмотрела ничего странного в том, что сын так дорожит этой сумочкой, ставшей его талисманом. Бóльшую часть времени Паком носил ее с собой в кармане брюк. Он часто любовался ею, ощупывал, нюхал, повторяя: «Она моя, моя, только моя!»

Содержимое сумочки Паком постепенно растерял – в те дни, когда им овладевали печаль или гнев. Он не обращал на это внимания, с наслаждением наматывая тонкий ремешок на грязные пальцы, или же терся щетинистым подбородком о красную матерчатую подкладку.

– Ее дала Эмма! Да, дала мне!

Солнечный полдень, когда Жасент пришла и подарила ему эту сумочку, набитую конфетами, забылся. Всё в этом хаотичном мире, населенном пережитыми эмоциями и жуткими страхами, по которому Паком бесконечно блуждал, в конце концов сводилось к Эмме.

– Она придет сюда и чмокнет меня в щеку, – бормотал он, продолжая по-медвежьи раскачиваться из стороны в сторону, и взгляд у него при этом был пустой, словно обращенный внутрь себя.

За узким лбом, прикрытым неровной челкой, царил вязкий мрак – особенно после еды и уколов доктора. Но случалось, что, подобно вспышкам молнии, в нем мелькали цветные картинки, яркие и мимолетные. Пакому хотелось смотреть на них без конца, но они ускользали, растворялись, а потом неожиданно возникали снова. Эмма представала на них во всем своем великолепии – загорелая, с блестящими волосами, в которых сияют капли… Вот она выходит из озера в прилипшем к телу коротком белом платьице. Она смеется и поддразнивает его, она вся светится, и зубы у нее как жемчуг…

– Эмма добрая, красивая… Эмма… мертвая! Эмма! – бормотал несчастный, сминая в руках сумочку.

Паком с силой пнул дверь, сколоченную из плохо отесанных досок. Защелка зашаталась. Он ударил снова, испустил звериный рык, а потом опять разрыдался. Он грустил и сам не знал почему, – воспоминания о тех временах, когда он веселился, свободно гулял по улицам Сен-Прима, по пастбищам и скошенным полям, казались далекими, расплывчатыми. Навалились неясные сожаления, и Паком заплакал еще горше. Раньше он, случалось, заходил к Матильде, и та ласково трепала его по щеке, угощала сладким пирогом и вином из одуванчиков. Раньше он мог подолгу стоять у витрины магазина, разглядывая вожделенную игрушку или же вазу, в которой лежала карамель с начинкой из кленового сиропа. И все с Пакомом вежливо здоровались, а кюре похлопывал его по плечу, приговаривая, что надо и впредь вести себя хорошо…

– Ты непослушный, Паком! Нет, непослушный! – пробормотал безумец.

Над ним кружила мошкара, но Паком не обращал на это внимания. Тихий внутренний голос нашептывал ему, что нужно успокоиться и выйти из зловонного закутка. Если этого не сделать, придет врач, уколет его и яркие картинки исчезнут.

– Эмма там! И я тоже туда пойду! – всхлипывая, решился наконец Паком.

Он порывисто встал и выбежал на яркий солнечный свет, какой бывает только в конце весны – свет, украшающий все вокруг: цветы, траву – зеленую и такую свежую, – прозрачную кожу Эммы и ее мокрые волосы…

– Она наверняка вернулась! Она должна вернуться!

Взбудораженный, весь в поту, со всклокоченными волосами, Паком выскочил на деревенскую улицу. Он был в шортах и полотняных сандалиях. Рубашка была полурасстегнута, открывая бледную кожу на груди и круглый живот. В чрезвычайном волнении Паком бросился к озеру – спина согнута, руки болтаются, – в тот самый миг, когда Жасент спускалась по ступенькам крыльца и целовала племянницу под нетерпеливым взглядом Брижит Пеллетье.