инвентарем, живым и мертвым, чем сможете!

После этого Анна умолкла и обвела взглядом притихших коммунарок:

— Что мы ответим, сёстры?

Сразу поднялся шум, гвалт:

— Да они разгильдяи! Сами небось пропили всё!

— Конечно, если не работать, то ничего и не будет!

— Зачем кормить лодырей⁈

— Не давать ничего!

— Гнать таких надо!

Анна дала женщинам выпустить пар и опять поднялась с места:

— Сёстры! — кротко улыбнулась она, — а давайте посмотрим на это с другой стороны? Вот смотрите, к примеру, мы сейчас напишем так, как вы говорите, мол, раз вы лодыри и раз вы не умеете хозяйничать, то и мы вам ничего не дадим — всё равно пропьете. Так вы хотели?

Из зала послышались согласные крики.

— А теперь сами смотрите. Вот получат дерюжкинские крестьяне наше письмо и что они подумают о нас? Что мы — бабы, сами ничего не можем, что без мужиков у нас здесь всё на добром слове держится. Поэтому и дать им ничего не можем.

В зале опять зашумели. В этот раз возмущались гораздо дольше.

И опять Анна сидела и терпеливо ждала, когда буря утихнет. Затем вновь взяла слово:

— И вот что я предлагаю. Давайте поможем нашим братьям. Дадим, что сможем. У нас единая страна и единый народ. Негоже спать на перине и сытно есть, если твой брат голодает. Пусть он и лодырь. Правильно я говорю?

Шум пять поднялся такой, что не было ничего слышно.

Когда бабоньки угомонились, из задних рядов подскочила плотная женщина в летах. Поправив платок, она сверкнула глазами и с места закричала:

— Сёстры! А ведь Аннушка всё правильно говорит! У нас главная цель, доказать, что женщина не уступает мужчине! А как мы докажем, если даже в такой малости пасовать будем? Я предлагаю дать им много всего! Пусть видят, как мы здесь сами, без них, работаем и процветаем!

Зал грохнул аплодисментами.

Затем поднялся спор. Яростный, бабский. Но спорили и препирались, в основном, из-за того, что давать, чтобы ого-го и ух! Выбрали какую-то тоненькую девчушку секретарём, и она еле успевала записывать.

Примерно через полчаса все успокоились, и Анна зачитала список инвентаря и другой материальной помощи крестьянам из деревни Дерюжки.

Каждый пункт сопровождался аплодисментами.

Вот как решили коммунарки поддержать мужиков:

— две коровы с телятами;

— лошадь;

— бык-производитель;

— отара овец;

— куры, двадцать штук, и петух;

— плуг и борона;

— сеялка;

— полотно для одежды, два тюка;

— посуда глиняная и прочая утварь;

— лопаты, серпы, ножи;

— четыре пуда муки;

— семенной картофель и рожь.

Когда Анна закончила читать, зал ещё пару минут рукоплескал. Девчонки аж искрились от удовольствия, что так утёрли носа мужикам.

Я заметил, как Зубатов смотрел на всё это. Ну, или на Анну.

Чёрт, хоть бы Клара не заметила, а то замучает меня совсем.

— А теперь, сёстры, давайте поговорим о том, как мы с вами будем дальше жить…

Анна начала беседу, в которую тут же включились все, особенно агитбригадовцы. Больше всех, конечно же, старался блеснуть эрудицией Зубатов. Беседа разгорелась и грозилась затянуться далеко за полночь.

Мне же стало скучно, я никогда все эти идеологические разговоры не любил. Поэтому я ещё немного посидел, шепнул Нюре, что пойду спать, и вышел из клуба.

Колючий ветер резко швырнул мне в лицо горсть острых дождевых струй, я поспешно втянул шею в ворот тулупчика, сунул руки поглубже в рукава и торопливо почесал в трактир, где мы теперь жили. Под ногами противно хлюпала грязь. Дорога была скользкой от разбухшей глины. Один раз я чуть не поскользнулся и не поехал в овраг.

На дороге я растерянно закрутил головой — не помню, в какую сторону.

Раздумывать было некогда и я, как любой нормальный мужик, пошел налево. Пройдя довольно большой кусок дороги, я внезапно вдалеке увидел отливающую чернотой гладь пруда и понял, что не всегда налево — это хорошо. Решил вернуться. Затем, соответственно повернул направо. Пошел дальше. Дождь усилился и теперь идея уйти пораньше спать уже не казалась мне такой замечательной.

Прошел ещё мимо дворов пятнадцати и вдруг уткнулся в тупик. Дальше дороги не было.

И вот что делать? Где этот проклятый трактир?

— Енох! Моня! — жалобно позвал я, — кто дорогу помнит?

— Зачем ты пошел, не зная дороги, да ещё и в такую погоду? — набросился на меня Енох, — сейчас промокнешь, заболеешь, как тогда?

— Это когда? — спросил Моня.

— Да в Вербовке, как мы только познакомились… — начал было Енох, но я рыкнул:

— Тихо!

И бросился за угол забора, где притаился и стал смотреть.

Мимо меня, но не рядом, а на отдалении, вдруг торопливо прошел мужик.

Вроде мужик.

Он прошел и скрылся за углом.

— Енох! Моня! Вы это видели? — свистящим шепотом спросил я. — Мужик ходит.

— Да нет, это баба! — не согласился со мной Моня, — в юбке же.

— Генка прав, это мужик! — поддержал меня Енох, — движения как у мужика и широкоплечий.

— Здесь нет мужиков! — огрызнулся Моня, — ты что не слышал, что Анна говорила⁈

— Не спорьте, — ответил я, — я сейчас пойду туда и гляну — мужик или не мужик.

Я пошел по дороге в ту сторону, где прошел непонятный бабомужик, и тут от порыва ветра тучи на небе разошлись и блеснула луна. В её неясном свете стало видно следы на дороге.

— Мужик! — удивлённо сказал я, разглядывая след примерно сорок пятого размера.

Глава 26

Агитбригада «Литмонтаж» давала вечернее представление. Агитационное шоу проходило в том же актовом зале, где вчера состоялась беседа и знакомство с коллективом коммунарок, и шло уже добрых сорок минут.

В данный момент на сцене находились Зёзик и Гришка, которые лихо исполнили агитационные куплеты:

— Мы — комсомолия,

С железной волею,

Мы строим новой жизни путь!

Эй, твёрже ногу!

Попу и богу

С того пути нас не свернуть! — пропел Гришка и издал разухабистый молодецкий свист, который всегда вызывал неистовый восторг у публики. А Зёзик витиевато изобразил спиккато на скрипке. И после этого Гришка и Зёзик поклонились в ожидании бурных оваций.

Однако в ответ раздались лишь жиденькие вежливые аплодисменты. Публика смотрела на них молча. И так уже продолжалось на протяжении этих сорока минут.