Ответом ей были два пожатия.

– Просто любопытно. Не обижайся. То есть еще недавно ты могла говорить? – продолжила расспрашивать Джослин. – Я хочу сказать – во взрослой жизни?

Одно пожатие.

– И как давно уже не можешь?

Три легких пожатия.

– Три года?

Одно пожатие.

– Можно подумать, ты слышишь, как у меня в голове крутятся шестеренки, прикидывая, что за хрень с тобой приключилась… Произошло что-то страшное, так ведь?

Одно пожатие.

– Три года назад кто-то сделал тебе больно.

Одно пожатие.

– Мужчина?

Снова одно пожатие.

– Да все они хренососы! Ты была шлюхой?

Два пожатия.

– Так это твой муженек постарался или…

Одно пожатие.

– Дай-ка догадаюсь… Загуляла, а он прознал?

Два пожатия.

– Что ж… Так как при нашем способе общения у меня уйдет четыреста чертовых лет на разгадку этой тайны, оставим все это. Ты – милое создание, и по какой бы причине тебе ни досталось от твоего благоверного, мне действительно очень жаль, и я надеюсь…

Потолок замерцал, и у обеих женщин перехватило дыхание, когда вверху вдруг показалась луна, почти полная и бледно-желтая, цвета старой бумаги, и их каменную тюрьму залило спокойным, мягким светом.

– Зуб даю, впервые в жизни так подфартило! – воскликнула Мэддокс.

Это удивительное зрелище длилось какие-то мгновения, а потом возникшая в расщелине луна ушла, продолжив свой предопределенный путь по небу и снова погрузив пещеру в непроглядную темноту.

* * *

Джосс подняла свечной фонарь как можно выше над головой и уставилась в потолок.

– Если подсобишь, думаю, я смогу туда забраться, – сказала она своей спутнице. – Присядь-ка на корточки.

Лана опустилась на колени, и барменша взобралась ей на плечи.

– Порядок. А теперь медленно приподнимайся.

Хартман встала, пораженная тем, сколь легкой – фунтов сто, не больше – оказалась Джослин.

Зажав лампу в зубах – свеча, казалось, вот-вот погаснет, – Мэддокс полезла вверх, цепляясь за выступы.

Пианистка огляделась – со всех сторон ее окружала тьма.

– Черт! – едва слышно выругалась Джосс, поднявшись футов на пятнадцать. Она вновь зашевелилась, но уже двигаясь в обратном направлении, и пещера вновь озарилась светом.

Наконец из расщелины показались ее ноги. Она спрыгнула на пол, вытащила изо рта лампу и сказала:

– Послушай, Лана. Подняться туда сможет лишь одна из нас. Я хочу, чтобы это была ты.

Хартман покачала головой.

– Нет? Хочешь знать, что будет, если ты останешься здесь? Кто бы ни полез в эту расщелину, ему придется взять с собой фонарь, так как без свечи в зубах весь этот путь не проделать, – принялась уговаривать ее Джослин. – Я оставлю тебе три свечи и две спички. Что бы ни случилось, шансов на то, что я вернусь, немного, а значит, тебе придется возвратиться в пещеру, туда, где все остальные. Твоя свеча может погаснуть дважды – не больше. После этого можешь просто сидеть и ждать смерти, в кромешной темноте и абсолютной тишине, совершенно одна – лишь ты и твои мысли. Как по мне, так я предпочла бы попытать счастья с тем, что находится на ярком конце этой дыры – что бы там меня ни ждало.

Лана снова покачала головой; ее подбородок дрожал.

– Я не собираюсь долго тебя упрашивать, – предупредила ее Мэддокс. – Ты знаешь обо мне достаточно, чтобы понимать: я не из тех, кто на светлой половине, так что предложить тебе такое для меня не так уж и просто. Советую тебе соглашаться, пока я добрая – а это ненадолго – и пока я не передумала.

Пианистка указала на Джосс, а потом повернула руки ладонями кверху.

– Об этом не беспокойся. Я и не из таких ситуаций выбиралась, – заверила ее барменша. – Вот и из этой выкарабкаюсь. Слушай, в жизни я всякого натворила, и немногое из этого не дает мне спать по ночам, но бросить тебя здесь, в темноте – это не то, что я готова взять на душу, взвалить на ту толику совести, что у меня еще осталась. Сечешь?

Она протянула Лане свечной фонарь и завязала в узел ее волнистые темные волосы.

– А теперь я встану на карачки, а ты уж давай, затаскивай на меня свою хренову тушу!

Столько снега – уже по пояс, а он все валит и валит – Эбигейл не видела за всю свою жизнь. Даже при включенном налобном фонаре видимость составляла не более десяти футов. Дальше все было так же темно, как и в той пещере, из которой девушка только что выбралась.

Выбор был невелик: карабкаться вверх или идти вниз, и она решила спускаться. На высоте в двенадцать тысяч футов, при нехватке кислорода и общей усталости, идти пришлось по глубокому снегу, с остановками через каждые несколько шагов, чтобы перевести дыхание.

Крутизна склона только возрастала.

Порывы ветра то и дело сбивали с ног.

Дважды Фостер ударялась коленями о скрывавшиеся под снегом острые камни.

Она шла примерно с полчаса, когда склон вдруг закончился отвесной скалой. Опустившись на колени, Эбигейл посветила фонарем вниз, и у нее скрутило живот при виде вихрящихся в темноте хлопьев снега. Где дно, она не знала, но мысленно сказала себе, что ни за что в жизни не пойдет этим путем.

Вместо этого девушка двинулась вниз по самой кромке пропасти. Лицо ее снова стало неметь, пальцы окоченели, а голова кружилась от высоты, голода и жажды.

Вскоре утес остался позади, и журналистка начала медленно спускаться под журчание ручейка, текущего под снегом к более обильным водам. Внизу, в темноте, проступили высокие, тонкие силуэты. Продравшись через высокогорный кустарник, Фостер вышла к лесу.

Ветви елей провисали под тяжестью снега. За одну из них Эбигейл зацепилась капюшоном и тут же нырнула под хвойную крону.

Сняв перчатки, она вытрясла из-под воротника попавшие туда льдинки. Глубокую тишину леса нарушали лишь скрип елей да сползавшие с веток снежные глыбы. Ужасно хотелось пить, но трогать воду или запасы Лоренса девушка не стала. Вспомнив данное ему обещание, она просто сунула в рот пригоршню снега, а потом пожевала лед – выдавила из него несколько капель воды и выплюнула. У нее разболелась голова. Стало еще холоднее, чем было.

Где-то поблизости раздалось завывание. Оно медленно нарастало, а затем столь же медленно, с душераздирающим унынием элегии, стихло. Фостер никогда не слышала такого звука в дикой природе, и хотя он разбудил в ней все первобытные страхи, все равно нашла его лиричным и глубоко печальным.