небу лицом, она, замерев, в полной неподвижности лишь плыла по течению, ощущая на своих руках губы Жоржа, она не делала ни одного движения, которое он мог бы принять за знак поощрения.

— Вы мне не верите? — снова начала она глухим, раздраженным голосом.

Спокойным движением освободив руки, несмотря на попытку юноши их удержать, она отошла немного в сторону. Они стояли, выжидающе разглядывая друг друга. В какое отчаяние приводила Терезу его недоверчивая и в то же время жалкая улыбка! И в ответ на его слова: «В глубине души вы меня ненавидите…»

— Я ненавижу вас за то, что вы не хотите мне верить. Вы похожи на прочих аржелузских глупцов: на мое преступление вы смотрите их глазами, вам кажется невероятным, чтобы я могла совершить столь гнусный поступок, вам непонятно, что он является почти пустяком в сравнении с тем, что делаю я здесь, на ваших глазах, с тех пор, как вошла в вашу жизнь. Я вижу, вы только сын тех крестьян, которые считают себя безгрешными, поскольку они никого не убили! Ну что же! Да! В течение целой зимы я подливала мышьяк в чашку человека, который был моим тюремщиком в тюрьме, худшей, чем любой каменный острог… Подумаешь, какое дело! В то время, как сейчас моими жертвами являетесь Мари и вы, вы, воображающий, что любите меня…

Говоря, она не глядела на Жоржа, но, взглянув на него, она спохватилась:

— Я хочу сказать, вы, в продолжение нескольких дней думавший, что любите меня… Теперь все кончено, не правда ли?

И так как он пожал плечами, она продолжала с раздражением:

— Как? Что вы посмеете сказать? Вы, может быть, скажете, что я не совершила этого поступка? Нет, я совершила его, но он — ничто в сравнении с другими моими преступлениями, более подлыми, более скрытыми, без всякого риска… Еще раз спрашиваю вас: неужели же вы не видели, к чему с самого начала нашего знакомства клонились все мои слова? Вы качаете головой? Не понимаете, что я хочу сказать?

Он стоял, прислонившись к стене, и смотрел ей прямо в глаза.

— Жорж, отчего вы на меня так смотрите? Нет, я не чудовище… Вы сами… Если вы хорошенько пороетесь в памяти… впрочем, не надо даже особенно долго искать… Конечно, вы никогда не увеличивали дозы лекарства, чтобы избавиться от человека… Но есть ведь еще масса способов уничтожать себе подобных!

И почти шепотом:

— Сколько людей выбросили вы из своей жизни?

Губы юноши шевелились, но он не мог произнести ни слова. Тереза подошла ближе, и отступать ему было некуда.

— Я говорю не только об историях с женщинами… но о случаях, более сокровенных, имеющих место в жизни каждого человека… иной раз даже в детстве.

— Откуда вы это знаете? — спросил он.

Тереза рассмеялась от удовольствия. Теперь она удовлетворена. Ласковым тоном она сказала: «Ну вот и хорошо! Так расскажите же…» Но он отрицательно покачал головой.

— Это невозможно.

— Мне-то можно сказать все.

— Это вовсе не оттого, что я вас стыжусь… Просто — это слишком трудно; это непередаваемо… Мне никогда не приходила в голову мысль, кому бы то ни было об этом рассказывать, мне рассмеялись бы в глаза; это же совершеннейший пустяк.

Не спуская с него глаз, Тереза продолжала настаивать:

— Вы все-таки попытайтесь. Не беда, если вы и застрянете на полдороге. К тому же я здесь, я помогу… Решайтесь!

Они продолжали стоять друг против друга, Жорж — по-прежнему прислонившись к стене.

— Я был в третьем классе лицея, мне было четырнадцать лет, — начал он вполголоса. — В одном классе со мной учился мальчик из дальнего города, полный пансионер, никогда не выходивший за пределы лицея, нескладный, небрежно одетый школьник, хотя у него было, как мы говорили, «смазливое личико». Он очень привязался ко мне. Я был сентиментальным ребенком, и это создало мне репутацию доброго мальчика, но сердце у меня было черствое. Я ничего не делал, чтобы отдалить его от себя, и дал ему возможность занять значительное место в моей школьной жизни, но произошло это не вследствие дружеского расположения к нему, а от безразличия: для меня он был просто товарищем, таким же, как и другие, разве только несколько большим «надоедой». В конце концов он добился от своих родителей и нашего начальства разрешения проводить свободные дни в моей семье (мы имели в Бордо постоянную квартиру, и мои родители жили там почти круглый год, все время, пока я посещал лицей). Я никогда бы не поверил, что мальчику, столь непрактичному в житейских вопросах, каким был мой товарищ, удастся добиться успеха в этих переговорах. Очевидно, удачу следовало приписать тому, что он был славным, неиспорченным, крайне религиозным ребенком, и учителя рассчитывали на благотворное влияние, которое он окажет на меня, уже тогда слывшего вольнодумцем. Несмотря на то что я не возражал против его планов, все же в то утро, когда он с сияющим лицом прибежал сообщить мне об одержанной им победе, я почувствовал в глубине души досаду. Я сделал вид, что разделяю его радость, но с этого дня ему пришлось много страдать от моего дурного настроения. Я не мог простить ему посягательства на мою «домашнюю жизнь», которая была для меня священна. Кроме того, я считал его фанатиком, находил, что он смешон и надоедлив, и не упускал случая дать ему это понять. Думаю, что никогда в жизни он не чувствовал себя таким несчастным, как в те четверги и воскресенья, когда мы после обеда отвозили его в автомобиле по душным и пыльным улицам обратно в лицей…

Жорж сделал паузу и, проведя рукой по глазам, взглянул на Терезу:

— Вот видите? Это же совершеннейший пустяк.

— Не нахожу, продолжайте.

— О! — снова торопливо заговорил Жорж. — Вы увидите, какой это пустяк, вы будете разочарованы. В первый же день по окончании пасхальных каникул он сообщил мне, что с осени он переводится в другой лицей, куда-то около Лондона. Он отлично видел, что это сообщение не вызвало во мне никакого волнения. «Возможно, мы больше никогда не увидимся», — сказал он. Я же… я не решаюсь повторить вам то, что я ему ответил. Вот, кажется, и все, — добавил Жорж после минутного молчания.

— Нет, — сказала Тереза, — это не все.

Жорж послушно продолжал:

— Чем он становился печальнее, тем грубее и раздражительнее делался я; так продолжалось до самого дня раздачи наград. В этот день, день нашей разлуки, он захотел, чтобы его мать по окончании церемонии подошла поблагодарить мою. Не знаю, какое чувство