Вдова, черная как ворона, неприятная женщина, дочь репрессированного в эпоху Сталина секретаря Компартии Армении, обратилась к населению с просьбой воздержаться от участия в публичных похоронах. «Не приходите на Востряковское кладбище, прошу вас. Ваш приход будет трагедией для кладбища». Индиана впервые в жизни согласился с неприятной женщиной. Двуногие поклонники пацифиста насмерть вытопчут бедное кладбище. Глядя на вдову, Индиана задумался… Эта пара, покойный и она, отлично символизировала союз двух основных сил, заинтересованных в разрушении старого режима. Союз третьего сословия, рвущегося к власти, с детьми и внуками большевистских бояр, казненных Сталиным, стремящимися отомстить за отцов и дедов. Возбуждая, и ожесточая друг друга, так они и жили — Сахаровы. Закономерно, что плоть от плоти своего класса, мадам ворона была членом компартии до 1968 года, если не позже. Во всех ее видах мадам однако есть старая коммунистка-ренегатка с папиросой. Индиана дружил в своей Франции и с коммунистами среди прочих, но ренегаты всегда вызывали в нем отвращение. С ними он не дружил.

Камера прошлась по малой толпе на эстраде. Мысленно сравнивая шапки, носы и очки в Лужниках с шапками, носами и очками (куда меньшим количеством очков) на эстраде Парка Горького, Индиана пришел к выводу, что обе малые толпы принадлежат к третьему сословию. Но если в Лужниках под снегом находились исключительно звезды третьего сословия, то снег в Парке Горького посыпал менее известные и совсем неизвестные под шапками физиономии: низший «миддл-класс», если воспользоваться американской классификацией. Так как звезды третьего сословия, в подавляющем большинстве своем, заняли эстраду прозападного прогрессизма, те, кому не хватило места на эстраде в Лужниках, образовали, удалившись в Парк Горького, свою малую толпу: националистов, патриотов и противо-прогрессистов. Призыв священника «против чуждой нам рок-культуры и секс-маразма» — есть лозунг восстания учителей, завучей, простых инженеров, майоров и подполковников, малоизвестных поэтов и писателей против «ПРОГРЕССИСТОВ»: академиков, директоров заводов, известных поэтов и писателей. Раздел на, по меньшей мере, две малые толпы — есть раскол в среде третьего сословия…

«А где ты, Индиана, с кем ты?» — спросил он себя.

«Ни с теми, ни с другими».

«Следовательно, ты со старым режимом?»

«Ну вот еще… Старый режим мне даже прописки московской не расщедрился дать). И за границу вытолкал, отобрав паспорт…»

«Тогда кто ты, действительно безучастный иностранец?»

Пройдя мимо чем-то встревоженных шакалов, он вышел из крепости в ночь. Яков Михайлович уже ждал его, стоя у «Волги». В открытой (дверца открыта) машине возился усатый Андрей. «Вы готовы?» — спросил Яков Михайлович, пожимая ему руку. «Ко всему», — подтвердил Индиана. Они сели и, развернувшись, устремились сначала под мост через Москву-реку, а затем по Кутузовскому. На окраине Москвы, в Ясеневый Бор.

Даже в автомобиле получилось долго. «Зачем Яков Михайлович, второй по значению босс ОРГАНИЗАЦИИ, поселился так далеко? — спрашивал себя Индиана, сидя на заднем сидении. Его размышления привели его к следующему умозаключению: в Москве трудно иметь, купить, получить квартиру в центре. ОРГАНИЗАЦИЯ лишь год как существует, Яков Михайлович не успел сменить квартиру…

Они пришвартовались к нескончаемой китайской стене домов. Могучих, высоких и некрасивых. Во Франции в подобных домах на окраинах живут бедные семьи. Жилища для малоимущих. Они поднялись в лифте на пятый этаж, и им открыла дверь жена Якова Михайловича, похожая на француженку. За нею стояли, улыбаясь Индиане Ивановичу, несоветские дети Якова Михайловича: мальчик семнадцати лет и девочка шестнадцати. «Добро пожаловать…» «Позвольте…» «Разрешите…» «Извините…» «Вам придется снять сапоги, но у нас есть отличные тапочки, различных моделей, на выбор…» «Грязь на улицах…» «У вас в Париже…» В обширной прихожей, уставленной плотно стоящими книжными шкафами, Индиана снял сапоги, почему-то объясняя хозяевам, что купил их специально для поездки в Москву, за день до отъезда, в магазине на пляс де Репюблик. В очень дешевом магазине.

Яков Михайлович, сунув ноги в тапочки, пошел показать ему все или почти все комнаты квартиры. Индиана уже был готов к лицезрению чудесной, особой, антикварной мебели Якова Михайловича, о ней рассказывал ему и Соленов, и сам Яков Михайлович, и даже шофер ОРГАНИЗАЦИИ — Василий Иванович. «Еще в шестидесятые годы, Индиана Иваныч, когда я вернулся из Индии, один ленинградский приятель-антиквар уговорил меня купить этот гарнитур восемнадцатого! века, восемнадцатого, заметьте! Тогда это все стоило мне недорого, а сейчас… сейчас музей — представляете, музей! — интересовался возможностью приобрести. Но я привык к нему, ни за какие золотые не отдам… Деликатные вещи… Потом подкупил. Вот этот секретер, по слухам, я вовсе не утверждаю, принадлежал Пушкину, или во всяком случае его семье… Да-да, но куплен уже отдельно, через год после гарнитура…»

Яков Михайлович гладил свою мебель, наклонялся над ней, любовно ворковал, потому до Индианы долетали лишь обрывки его пояснений. Лакированные, ухоженные, сияя перламутром и утопая ножками в сером свежем макете, стояли столы, буфеты, секретеры, а меж ними осторожно, боясь их задеть, жили их слуги: семья Яков Михайловича, его жена, его дети. Кровать в спальной комнате хозяина была из того же породистого аристократического семейства. Яков Михайлович наклонился и ласково огладил одно из крыльев кровати, с хулиганским видом обернулся к Индиане, подмигнул, дескать, «Ой, что сейчас будет!» И нажал на кувшинчик на плече перламутровой девушки… Из кровати вдруг легко выскочил миниатюрный столик со свечой! Зажигай и читай. «Чудеса механики того времени… Такое умели делать…»

Приличный гость, Индиана выразил свое восхищение. В то время как настоящими чувствами, испытанными им, были недоумение и грусть. На кой Яков Михайловичу эти изящные предметы роскоши в такой глуши, куда даже на автомобиле они добирались час, что уж говорить о метро или автобусе… на кой? Зачем они ему здесь, никем не видимые, разве попадет раз в полгода гость, как Индиана… Зачем здесь, в бору? Уместно выглядели бы они в квартире мультимиллионера на Пятой авеню в Нью-Йорке, рядом с картинами Дали и Пикассо…

Они пошли в кухню, где был накрыт стол, Яков Михайлович продолжал говорить о своей уникальной мебели, разливая Индиане и явившемуся шоферу перцовку, указывая на икру… «Берите, Индиана Иваныч, и ты, Андрей, не стесняйся, налегай…» За окном вдруг раскричались, крепко ругаясь, неизвестные пьяные, и Индиане вдруг стало жалко Яков Михайловича и его семью. Он почему-то вспомнил душещипательный романс Вертинского на слова Игоря Северянина «В этом городе темном». Как это там?

В вашем городе темном… балов не бывало,

Даже не было вовсе… приличных карет,

Ваши годы прошли, ваше платье увяло,

Ваше дивное платье «мэзон ля валет»…

Глотая перцовку, Индиана досмысливал романс. Это о женщине из маленького дореволюционного русского городка. Она выписала себе из Парижа чудесное платье, модель называлась «мэзон ля валет», так? Но ей некуда было надевать это чудесное платье в воронежской или тамбовской глуши… ОРГАНИЗАЦИЯ, могущество тиража, уже два миллиона, а будет четыре, а с ледяного неприветливого неба льет вода и валит снег, и бродишь по щиколотку в грязной воде, и нужно снимать обувь, явившись с улицы. И за окнами дикими голосами ревут озверевшие от перемен массы. Рычит чудо… ЧУДОВИЩЕ. Машет лапами, готовясь все разбить и разгромить. Секретер Пушкина (или его семьи), постель с выскакивающим столиком со свечой, все «красивое и деликатное» (эту спаренную словесную фигуру несколько раз, смакуя, повторил Яков Михайлович) РАЗБИТЬ И РАЗРУШИТЬ… Тебе жалко их, Индиана, потому что ты можешь уехать в свой Париж, и что бы с тобой ни случилось, старым волком в капитанке, даже если ты сдохнешь в своем Париже, там легче в центре мира умереть. Ведь оттуда выписывают платья и идеи, о нем, о Париже, мечтают…