— Ну, если захочешь — в холодильнике котлеты и салат из макарон.

Она уже собралась вернуться на кухню.

— Ты не была сегодня в Майнце, — сказал Боденштайн.

Козима остановилась и повернулась. Он не хотел, чтобы она опять врала, и поэтому продолжил, не дав ей ответить:

— Не пытайся разуверить меня в этом. Я видел тебя в «Эбони-клаб». С Александром Гавриловым.

Она скрестила руки на груди и посмотрела на него. Стало тихо. Собака, почуяв конфликт, поспешила убраться в свою корзинку.

— В последние недели ты почти не бывала в Майнце. Пару дней назад я возвращался от медэкспертов и вдруг увидел впереди твою машину. Я позвонил тебе и видел, как ты взяла телефон. Ты сказала мне, что находишься в Майнце…

Он умолк. В нем все еще тлела крохотная искорка надежды на то, что она сейчас рассмеется и как-нибудь легко и естественно объяснит это противоречие. Но она не смеялась и не возражала. Она молча стояла перед ним, скрестив на груди руки. На лице — ни малейших следов раскаяния или сожаления.

— Козима… Скажи мне правду… — произнес он, как ему показалось, жалобным голосом. — У тебя… у тебя… роман с Гавриловым?

— Да, — ответила она спокойно.

Мир вокруг него рухнул, но ему удалось внешне остаться таким же спокойным, как Козима.

— Но как же так?.. — только и смог он произнести.

— Ах, Оливер! Что ты хочешь от меня услышать?

— Правду.

— Мы случайно встретились на выставке в Висбадене. У него офис во Франкфурте, он планирует новый проект и ищет спонсоров. Мы пару раз созванивались. У меня появилась мысль сделать фильм о его экспедиции. Я знала, что тебе эта идея не понравится, и хотела сначала послушать, что думает по этому поводу он. Поэтому я тебе пока не стала говорить о своих встречах с ним. Ну и… в какой-то момент это… случилось. Я думала, это просто так, случайность, но потом… — Она замолчала, покачала головой.

Непостижимо! У него никак не укладывалось в голове, что она несколько раз встречалась с другим мужчиной, потом у них начался роман, а он ничего не подозревал! Что это было с его стороны? Глупость? Или простодушие? Или он был настолько занят собой, что ничего не видел и не слышал? Ему вдруг вспомнились слова из песни, которой Розали неделями терроризировала их в самый острый период своего пубертатного кризиса: «Что же в нем было такого, чего не было во мне? Признайся честно, что это было? Теперь уже, конечно, поздно, но все же — чего тебе не хватало во мне?» Идиотская песня! Но теперь она вдруг показалась ему откровением.

Боденштайн молча повернулся и пошел наверх, в спальню. Еще минута, и он бы не выдержал и взорвался, заорал бы ей в лицо, что он думает об этих Гавриловых, об этих искателях приключений, которые тащат в постель замужних женщин, матерей маленьких детей. У этого бродяги, наверное, в каждом городе по любовнице! Он раскрыл все шкафы и ящики, содрал с полки дорожную сумку и принялся с остервенением, без разбора, набивать ее бельем, рубашками, галстуками. Потом бросил сверху два костюма. В ванной он сложил в несессер свои туалетные принадлежности. Уже через десять минут он тащил сумку вниз по лестнице. Козима все еще стояла на том же месте.

— Куда ты собрался? — тихо спросила она.

— Подальше отсюда, — ответил он, не глядя на нее, открыл входную дверь и вышел в ночную тьму.

В четверть седьмого звонок мобильного телефона вырвал Боденштайна из глубокого забытья. Еще не проснувшись, он стал шарить рукой в поисках выключателя лампы, потом вспомнил, что он не дома, не в собственной спальне. Он плохо спал, ему снилась всякая чушь. Матрац был слишком мягким, одеяло слишком теплым; он то потел, то мерз. Мобильник все звонил и звонил. Потом на несколько секунд умолк и зазвонил снова. Боденштайн с трудом поднялся с кровати, на ощупь в потемках пошел по чужой, незнакомой комнате, больно ударился большим пальцем ноги о ножку стола, глухо выругался. Наконец он нашел выключатель у двери, нашарил телефон во внутреннем кармане пиджака, который бросил вчера на спинку стула.

Лесничий обнаружил в машине на лесной автостоянке в районе Айхкопфа, между Руппертсхайном и Кёнигштайном, труп мужчины. Эксперты уже выехали. Не заедет ли он тоже взглянуть, что и как? Естественно «заедет» — что ему еще оставалось делать! С гримасой боли на лице он проковылял обратно к кровати и сел. Вчерашние события казались ему дурным сном. Он почти час бесцельно колесил по округе, пока наконец случайно не оказался у поворота к усадьбе родителей. Ни отец, ни мать не стали задавать ему никаких вопросов, когда он вдруг около двенадцати появился у них на пороге и попросил приютить его на одну ночь. Мать приготовила ему постель в одной из комнат для гостей и оставила его в покое, видя, что он не шутки ради заявился к ним посреди ночи. И он мысленно поблагодарил ее за эту деликатность. Он был еще не в состоянии говорить о случившемся, о Козиме и об этом типе.

Тяжело вздохнув, он встал, откопал в сумке несессер и поплелся в ванную, располагавшуюся напротив, в коридоре. В крохотном помещении было холодно, как в склепе. Он невольно вспомнил свое детство, которое провел в спартанских условиях. Денег постоянно не хватало, и родители экономили, на чем только могли. В замке, где он вырос, зимой нормально отапливались только два помещения. В остальных комнатах «подтапливали», как выражалась его мать, то есть поддерживали температуру семнадцать-восемнадцать градусов.

Боденштайн понюхал свою футболку и сморщился. Без душа не обойтись. Он с тоской подумал о своей ванной, где пол был с подогревом, о мягких душистых полотенцах. Он принял душ за рекордное время, вытерся грубым, истрепавшимся полотенцем и побрился трясущимися пальцами при бледном неоновом освещении зеркального шкафчика.

Внизу, в кухне, отец, сидя за исцарапанным деревянным столом, пил кофе и читал «Франкфуртер альгемайне».

— Доброе утро! — сказал он, подняв голову, и приветливо кивнул сыну. — Кофе будешь?

— Доброе утро, — ответил Боденштайн. — С удовольствием.

Отец поднялся, достал из шкафчика еще одну чашку и налил ему кофе. Старик, конечно, ни за что не спросит, почему он явился посреди ночи и попросился на ночлег. На слова его родители тоже всегда были очень скупы. А у него самого тем более не было охоты с утра, без четверти семь, распространяться о своих супружеских проблемах. Поэтому они молча пили свой кофе. В доме фон Боденштайнов всегда, даже в будни, ели и пили из мейсенского фарфора. Из экономии. Фарфор был фамильным, наследственным, и Боденштайны не видели причин не пользоваться им или приобретать новый. Этому фарфору не было бы цены, если бы не многочисленные трещины и склейки почти на каждом предмете. Чашка, из которой Боденштайн пил свой кофе, тоже была с трещиной и приклеенной ручкой.

Наконец он встал, поставил чашку в раковину и поблагодарил. Отец кивнул и вновь взялся за газету, которую из вежливости отложил в сторону.