– Аминь! – подхватили глас его псалмопевцы.

Никогда прежде не слышал Киприан христианской литургии, какую заповедовал своим последователям Евангелист Марк, да и никаких иных никогда не слыхал. Прежде знал наизусть только языческие вакханалии с грохотом тамбуринов, звоном кимвалов, кровью и стонами жертвенных животных, воем удовлетворенной толпы. Здесь – все иное. Сладость ладана. Трепетные звуки песнопений, что хороводили душу твою до сладостного изнеможения. Размеренный голос священника, призывающий к милости, добросердию и любви. Сама суть Божественной литургии, нравственный ее накал, мистический смысл производили над душой Киприана невидимый труд, если можно так сказать, нравственное усердие, от которого и душа, и сердце его смирялись, смягчались, становились чуткими и как бы обнаженными. Псалмы дивные перемежались чтением книг библейских Иисуса Навина и Царств, единящих слушающих их с временами Ветхозаветными. И со сравнительно недавними, в которые жил Спаситель, а затем и апостолы – чрез чтение святого Евангелия. Единение это мистическое с далеким прошлым, новозаветными временами и неведомым будущим буквально сквозило в каждой произнесенной молитве, в каждом слове, пронизывающем вселенскую материю невидимой иглой, сшивающей воедино пространство и время, подчиняя себе таким образом день нынешний, даже малое его мгновение, с необъятной вечностью Царствия Небесного.

– Боже вечный, Агнче Божий, Сыне Отечь, вземляй грехи мира, помилуй нас… Яко ты еси един свят, Ты еси един Господь Иисус Христос в славу Бога Отца, – вознесли тут гласы свои певчие, и словно осветился храм изнутри и снаружи чистейшим светом, словно и сам он теперь уже и не склеп с покойниками, но вознесшийся ввысь ковчег.

Час прошел, а может, и более. Времени Киприан не замечал. Стоял поодаль у стены с закрытыми глазами, как в чудесном сне пребывая, до того самого мгновения, покуда дьякон не огласил окончание литургии оглашенных: «Елицы оглашеннии, изыдите». В храме воцарилась тишина. И когда Киприан отворил глаза, то увидел обращенные к нему взгляды. Он был тут один некрещеным. Но этого не знал. Не понимал этих вопросительных взглядов.

– Я – раб Христов, – молвил Киприан в абсолютной тиши. – Не изгоняйте меня отсюда.

– Так как над тобою еще не совершено святое крещение, ты должен выйти из храма, – ответил ему Феликс, комкая взгляд.

– Жив Христос, Бог мой, избавивший меня от диавола, сохранивший девицу Иустину чистою и помиловавший меня; не изгонишь меня из церкви, пока я стану совершенным христианином.

– …истинно, истинно говорю тебе, – прогудел тут властно в ответ дьякону епископ Анфим, – если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие. – Сошел с амвона решительно и направился к Киприану. – Отрицаеши ли ся сатаны, и всех дел его, и всех демонов его, и всего служения его, и всея гордыни его?

– Отрицаюся, – проговорил Киприан.

– Сочетаваеши ли ся Христу?

– Сочетаваюся.

С удивлением взирал народ на своего епископа. Уж не собирается ли он в самом деле, в нарушение всяческого устава, без обязательной κατήχησις[105], что длится для всякого новообращенного по нескольку месяцев, без догляда крепкого, без исповеди общей пред всем честным людом и даже без крещенской воды, что проистекала горным родничком в часе ходьбы отсюда, крестить кудесника? Но Анфим и не думал отступать от задуманного. Поставил Киприана пред алтарем. Прежде повелел снять власяницу. Куколь. Тот повиновался беспрекословно и теперь стоял пред Престолом Господа как есть, нагой, с набедренной повязкой subligaculum, прикрывающей срам. Дрожал мелкой дрожью. От пещерного хлада. И от того прежде всего, что в жизни его сейчас случится, быть может, самое главное событие. Второе его рождение. И от того, что даже пред Престолом тьма внутри него все еще шевелилась. Еще дышала и стонала в ожидании скорого расставания. За неимением поблизости того самого крестильного родника и купели, которую в храме только задумывали построить, взял епископ со стола глиняный конгиарий[106] с широким горлышком, заткнутым ветошью. Отворил. И троекратно, возглашая каждый раз «Аллилуйя», коротким крестом пролил на воду драгоценный елей из стеклянного флакона, что носил с собою постоянно в мешке на поясе хитона. Тем же ароматным маслом начертал кресты на челе, на руках, на ушах и ногах крещаемого:

– Елеем радости помазывается Раб Божий Киприан. Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

Дрожь внутри Раба Божьего стала сильнее. Его чуть ли не трясло от той погибающей дьявольской силы, что владела им все эти годы, а теперь Словом Божиим и Святым Крещением изгонялась прочь. Глядя на это и лицом ничуть не меняясь, поднял Анфим глиняный конгиарий. Обрушил на чело Киприана ледяной поток ароматной воды.

– Крещается Раб Божий Киприан во имя Отца… – властно гудел епископ, опять окатывая его водой, – и Сына… – окатил в третий раз всею водой без остатка, – и Святаго Духа! Аминь!

Последняя капелька крещенской воды – чистая, точно горный хрусталь, освященная и исполненная силой Христовой, слезой Спасителя упала в темечко убитого чародея, возрождая в нем нового человека.

– Ἐπὶ σοί, κύριε, ἤλπισα, μὴ καταισχυνθείην εἰς τὸν αἰῶνα· ἐν τῇ δικαιοσύνῃ σου ῥῦσαί με καὶ ἐξελοῦ με. κλῖνον πρός με τὸ οὖς σου, τάχυνον τοῦ ἐξελέσθαι με· γενοῦ μοι εἰς θεὸν ὑπερασπιστὴν καὶ εἰς οἶκον καταφυγῆς τοῦ σῶσαί με. ὅτι κραταίωμά μου καὶ καταφυγή μου εἶ σὺ καὶ ἕνεκεν τοῦ ὀνόματός σου ὁδηγήσεις με καὶ διαθρέψεις με· ἐξάξεις με ἐκ παγίδος ταύτης, ἧς ἔκρυψάν μοι, ὅτι σὺ εἶ ὁ ὑπερασπιστής μου[107].