— Но ведь Белый Шар...

— Позвольте мне докончить. Мы на Земле пользуемся ракетами, которые движутся атомной энергией. Возможно, что после катастрофы, постигшей высланный на Землю корабль, обитатели Венеры решили использовать другой способ: они захотели бороться с тяготением с помощью тяготения же!

— Каким образом?

— Объяснения завели бы нас слишком далеко. Достаточно сказать, что их «метод можно фигурально назвать «высверливанием дырки» в поле тяготения, окружающем планету. Вы знаете, что электрический заряд можно нейтрализовать другим зарядом, обратным по знаку?

— Конечно.

— Так вот, они уничтожали в одном месте силу тяготения планеты с помощью искусственно созданного тяготения, направленного в противоположную сторону. Благодаря этому для взлёта в межпланетное пространство достаточно было минимальной энергии.

— Ну вот видите, — сказал Осватич, а я добавил:

— Значит, у Белого Шара была цель, да ещё самая определённая! Почему же профессор Чандрасекар говорит, что...

— Может быть, когда-нибудь и была, — ответил математик, выразительно подчёркивая каждое слово, — но теперь её у него нет.

— Но почему же, ради бога?

— Мне понятен автомат, который переводит стрелки и передвигает семафоры перед приближающимися поездами, — произнёс Чандрасекар, устремив на меня пристальный взгляд; — но мне непонятен автомат, который не служит никому и ничему.

— Что?.. Как это понять?

— Очень просто. Шар периодически создаёт поле тяготения, которым нейтрализуется притяжение планеты... и больше ничего. Это совершенно бесполезно. Совершенно! Нет никаких межпланетных кораблей, нет ни малейшего признака, что их собираются высылать. Есть только мощная катапульта, которая, затрачивая огромные количества энергии, периодически открывает пространство и... не выбрасывает ничего!

— Это не так просто, — возразил Осватич. Наморщив лоб и сжав губы, он невидящими глазами всматривался в пространство.

— Это не просто, согласен, — с лёгким вздохом ответил Чандрасекар. — Я обдумывал это с разных сторон. Может быть, вы теперь выскажете свои соображения?

— Возможно, что корабль или корабли уже высланы и сейчас Белый Шар работает, ожидая их возвращения, — заметил Осватич. — Может быть, его легче заставлять работать всё время, чем приводить в действие только тогда, когда корабль прилетает или отлетает...

Чандрасекар кивнул головой:

— Я думал и об этом, но такое предположение не выдерживает физико-математического анализа. Белый Шар можно без труда привести в действие буквально за несколько секунд: и расточительная трата огромного количества энергии просто необъяснима, когда думаешь о таких блестящих конструкторах, какими являются обитатели планеты... ибо это не пустяк построить машину, развивающую, по самому приблизительному подсчёту, мощность около ста миллиардов киловатт.

— Может быть, это опыты... — предположил я.

— Опыты!

Это сказал Арсеньев. Он встал, опираясь кулаками о стол.

— Опыты? Опыты, которые продолжаются долгие месяцы? Сколько времени уже прошло с тех пор, как мы прибыли сюда, а шар всё время делает одно и то же. Какие это могут быть опыты? Не верю! Кроме чисто логических предпосылок, у меня есть ещё инстинкт физика и математика. И вот, когда я смотрю на схему действия Белого Шара, всё во мне закипает. Эти приливы и отливы, это медленное нарастание токов, эти внезапные подъёмы и спады напряжения, — что они могут означать?..

Он стукнул кулаком по разложенным бумагам.

— Я бился над этим три часа. Какая-то нелепость, бестолковщина, ни капли здравого смысла. Ни капли, понимаете? И потом... Что означает эта разорванная труба в ущелье? И кратер? Это тоже, может быть, следы «опытов»? — Он махнул рукой и сел.

— Ещё одно нужно принять во внимание... может быть, над этим следует задуматься, — сказал Осватич. Он говорил очень тихо, словно сам не был убеждён, должен ли говорить то, о чём думает. — Я хочу сказать о плазме Чёрной Реки. Разве не может быть, что она... она создала всё это, а потом подверглась дегенерации, вырождению?..

— Так вы считаете, что эта плазма — единственный обитатель планеты? вскричал я. Я был поражён необычайностью вдруг представившейся мне картины: глубоко под поверхностью планеты струится мутный слизистый студень, — живое, дышащее существо. Он сотрясает материки, выходит на поверхность, разрушает горы. Вся планета — русло для него. Неподвижная сеть каналов и труб, наполненных дышащей слепой материей, создающей станции космических кораблей и живые реки...

Лао Цзу наклонился над столом.

— Это, разумеется, ещё не окончательный вывод. Я думаю, что плазма это не «кто-то»: она только служит «кому-то». То есть, она что-то вроде орудия или продукта, как для нас дрожжи или пенициллиновые грибки.

Мне было жаль необычайной картины, которую вызвало в моём воображении предположение Осватича.

— А разве она не может обладать высоким разумом? — начал я, но китаец остановил меня кивком головы.

— Нет, не может. Не может потому, что её возможности слишком ограничены. Она умеет только одно: создавать электричество.

— Но это именно и может служить признаком высокого развития, настаивал я, — а разум...

— Разум здесь ни при чём, — пояснил китаец. — Разве на том только основании, что Солнце так экономно расходует атомную энергию, вы скажете, что оно обладает разумом? Разум означает не узкую специализацию, а, напротив, самую высокую, как можно более универсальную разносторонность.

— Но тогда, — вскричал я, — где же они, эти настоящие обитатели планеты? Почему мы не можем их найти? Где они скрываются?

— Боюсь, что... нигде! — ответил китаец. Он встал, плотно закутался в яркий шёлковый халат и, прихрамывая, вышел из каюты, оставив нас взволнованными предчувствием чего-то страшного, таившегося в его словах.

Я принял дежурство у Солтыка. «Космократор» летел на высоте сорока километров, описывая большие круги. За ним оставалась полоса сконденсировавшихся в разреженной атмосфере горячих выхлопных газов. Образовавшееся таким образом облачное кольцо висело неподвижно над тучами и сверкало под низким солнцем ослепительной радугой, когда мы, сделав круг, поворачивали по собственному следу. Мы мчались таким образом много часов; каждые несколько минут Солнце появлялось на экранах, отбрасывало яркий свет на стены Централи и исчезало; двигатели тихо жужжали, а внизу простиралась неподвижная белая как снег полоса туч. В свободное от дежурства время я видел несколько раз Арсеньева: он мрачно расхаживал по центральному коридору, заложив руки за спину. Я пытался заговорить с ним, но он не ответил и исчез в кабине «Маракса». Над дверью кабины горел красный огонь. Потом я увидел Райнера, несущего из лаборатории кассеты с плёнками. Проходя мимо, он окинул меня невидящим взглядом.