При всех очевидных противоречиях Соловьева и Леонтьева роднило отрицание национального государства в модерном его понимании, но первый его не принимал за «зоологический патриотизм», а второй – за «демократическое смешение». Оба они предпочитали ему христианскую полиэтническую империю, в соловьевской терминологии – «семью народов». А предпочтение это вырастало из свойственных им разных вариантов домодерного типа мышления, предполагающего, в случае с Леонтьевым, апологию социальной архаики, а в случае с Соловьевым – прямолинейное перенесение на социально-политическую жизнь религиозных норм. То, что два крупнейших русских ума конца XIX столетия оказались в плену у подобных идеологем, – свидетельство удручающе-провинциального состояния русской мысли того времени.

Еще печальнее то, что двойная соловьевско-леонтьевская атака на национализм не получила достойного интеллектуального ответа. При всех справедливых возражениях против нее (многие из которых были приведены выше) не прозвучала аргументация собственно модерного национализма. Оппоненты Соловьева, защищавшие от него русский национализм, понимали последний в духе утопии «особого пути», де-факто означавшего консервацию социально-политических институтов и практик, препятствующих модернизации России, прежде всего самодержавия и крестьянской поземельной общины. Совершенно нормальное, мейнстримное для Европы (причем не только Западной, но и Восточной) соединение роста национального самосознания с капитализацией экономики и демократизацией общественно-политической жизни казалось им в русских условиях какой-то неслыханной ересью. Поэтому-то и на абсолютно справедливую леонтьевскую констатацию «революционности» (по отношению к российскому статус-кво) национального принципа они отреагировали как на странный парадокс. Русские либералы же, находившиеся в оппозиции к «контрреформационному» курсу Александра III, охотно поддержали Соловьева, таким образом как бы подтверждая чуждость либерализма и национализма со своей стороны.

Так, под влиянием атмосферы консервативного «самобытничества» 1880–1890-х (весьма напоминающего своей риторикой официоз наших дней – Путин уже Леонтьева цитирует!) создавалась роковая развилка русской мысли и политики: антилиберальный национализм vs. антинациональный либерализм, вовсе не «онтологическая» для России: достаточно вспомнить декабризм или идеологию Великих реформ. Кстати, один из стойких приверженцев изначального национально-демократического духа последних, постоянный автор «Вестника Европы», крупнейший отечественный правовед А.Д. Градовский, который мог бы достойно ответить и Соловьеву, и Леонтьеву, как раз скончался в самый разгар рассматриваемой дискуссии в 1889 г. Следующий национально-либеральный синтез предпринял человек уже совсем другого поколения – П.Б. Струве, но до появления его манифеста «В чем же истинный национализм?» оставалось целое десятилетие…

Когда век спустя в перестроечном СССР начали переиздавать прежде запрещенных русских мыслителей прошлого, флагман советского либерализма журнал «Новый мир» открыл серию публикаций «Из истории русской общественной мысли» подборкой текстов В.С. Соловьева, львиную долю которых, естественно, составляли статьи из «Национального вопроса…». Им предшествовало предисловие «самого» С.С. Аверинцева, завершавшееся так: «Владимир Соловьев, этот мистик, утопист, «рыцарь-монах» был неожиданно чутким к практическим проблемам. Мало кто видел в ту пору яснее его масштаб национального вопроса – судьбы русского народа связаны узлом истории с судьбами других народов, и, если христианин не находит способа взглянуть на дело по-христиански, его христианство недействительно. И до сих пор, пока жива будет русская интеллигенция, на чьем специфическом языке Соловьев высказал свою весть, выходящую далеко за пределы этого языка, будут люди, которые на соловьевский вопрос, заданный России:

отвечают чем-то вроде молчаливой присяги»[674].

На страницах флагмана «национал-патриотов» журнала «Наш современник» А.И. Казинцев определил «новомирскую» подборку Соловьева как «дань мелкому политиканству»[675]. В следующем году (№ 7) «НС» тоже начал публиковать материалы из истории русской философии. Не трудно догадаться, кто открыл эту рубрику… конечно же К.Н. Леонтьев, сопровождаемый восторженным и многословным представлением Т.М. Глушковой, и первым среди двух его опубликованных текстов, разумеется, была «Национальная политика…».

Справедливости ради надо признать, что среди «национал-патриотов» были и те, кто не хотел вписываться в соловьевско-леонтьевскую развилку, пробуя искать иной путь. Таков был, например, А.П. Ланщиков, чьей памяти посвящены эти заметки. В 1989 г. он не только блестяще препарировал соловьевские благоглупости о «национальном самоотречении», но и заметил в связи с Леонтьевым, что тот «был откровенным “византийцем” , а “византиец” первым делом приносит народности в жертву религиозной идее»[676]. В частном разговоре со мной в начале 1992 г. он сказал, что из всех русских мыслителей ценит больше всего М.О. Меньшикова и И.Л. Солоневича, которых ныне вполне можно записать в предшественники национал-демократов…

Сначала два слова о людях, памяти которых статья посвящена. Аполлон Григорьевич Кузьмин (1928–2004) – выдающийся русский историк, профессор МГПИ/МПГУ, мой Учитель. Сергей Викторович Константинов (1968–2001), историк, публицист, мой друг Сережа, однокашник по МГПИ/МПГУ, безвременно погибший практически на моих глазах. Но меня с ними объединяют не только наш славный вуз и личные отношения, но и тема этих заметок. Как только я за них сел, тут же вспомнил о Кузьмине и Константинове.

И как не вспомнить… Аполлон Григорьевич не раз с гордостью повторял, что написал против евразийства в 1890-х годах 24 статьи (они потом составили его посмертно вышедшую книгу «Мародеры на дорогах истории»): в основном там изничтожались Л.Н. Гумилев и В.В. Кожинов, но и «отцам-основателям» доставалось изрядно. А с Сережей мы в конце 1890-х делали большой том «Политическая история русской эмиграции» (М., 1999), в котором, само собой, присутствовал обширный раздел о евразийстве, нами обоими нежно любимый, ибо мы в ту пору воспринимали это учение… ну, конечно, не как Истину, но как Правду уж точно.

И вот бывало, после семи-восьми часов работы в ГАРФе, где мы от руки (денег на ксерокопирование не было, на ноутбуки тоже) переписывали материалы из эмигрантских архивов, в том числе и из обширного фонда П.Н. Савицкого, сидим с Константиновым на скамеечке где-нибудь в районе Большой Пироговской, пьем какое-нибудь самое дешевое пиво и ведем ученые беседы. В том числе, конечно, о несравненном величии евразийства и о том, какой все-таки странный Аполлон, ну что он на него взъелся!