В душе Симона тоже происходила борьба. Он еще сильнее хотел иметь ребенка, чем Мари-Анж. «Она ведь еще сможет иметь детей… А для меня это, должно быть, последняя возможность…» Правда, этот еще не рожденный ребенок мог, став взрослым, превратиться во второго Жан-Ноэля, это незаконнорожденное дитя могло оказаться и девочкой, и девочка эта могла впоследствии стать второй Люсьенн Дюаль… Да, так могло случиться, но не обязательно. Ведь Мари-Анж будет совсем в иных условиях. Но имеет ли он право просить ее об этом? Он отлично понимал, какую драму она сейчас переживает. Для него все это куда проще, все сведется главным образом к денежным обязательствам. А ее ждут и физические, и моральные страдания, и ложное положение в обществе. «А если я умру, так и не успев развестись, не успев признать ребенка своим, если нас разлучит война?.. Мало ли что может произойти… И тогда она останется одна, с малышом на руках, жизнь ее будет искалечена, ей нелегко будет устроить свою судьбу… Нет, нет, я не имею права».

Единственный раз – единственный раз за всю свою жизнь – этот эгоист попытался поставить себя на место другого человека. И он роковым образом не понял, чего ожидает от него этот другой человек, не понял того, что может составить счастье их обоих.

«Она сама должна решать. Я ничего не хочу ей навязывать, не хочу оказывать на нее давление».

И в это же самое время в нем говорил извечный инстинкт крестьянина и, быть может, даже простое тщеславие самца. Симон удивлялся, что у Мари-Анж так слабо развита жажда материнства, уважение к тому, что предназначено женщине самой природой. Ведь она ни разу не высказала хотя бы сожаления, ни разу не намекнула на свое желание сохранить ребенка…

Рощи, мраморные статуи, фонтаны. Неумолчный шум водяных струй еще больше подчеркивал их обоюдное молчание.

«Все дело в том, что она не так уж сильно любит меня и поэтому не хочет сохранить моего ребенка», – сказал себе Симон, и его пронзила острая боль, пожалуй, самая острая боль на свете, которую приносит мысль, что любимая женщина недостаточно любит тебя и именно в ту пору, когда ты особенно нуждаешься в доказательстве ее любви.

«Все дело в том, что он недостаточно любит меня и потому не просит сохранить его ребенка», – думала в это время Мари-Анж.

И ни один из них не произнес того нужного слова, которого ждал от него другой.

– Ты можешь быть уверена, что я не оставлю тебя в беде… – пробормотал Симон.

Стараясь проявить великодушие, он не нашел ничего лучшего, чем эта фраза, которая только увеличила у обоих тягостное чувство.

– Конечно, конечно, я в этом не сомневаюсь… – ответила она.

Лашом посмотрел на часы.

– Мне пора в зал заседаний. Ты дождешься меня? Я скоро освобожусь, и мы уедем вместе.

– О нет, – сказала она. – Я бы хотела уехать сейчас же. Может быть, твой шофер отвезет меня?

– Ты устала, дорогая?

– Да, немного.

На обратном пути Мари-Анж остановила машину возле кондитерской.

Жребий был брошен. Мораль мертвецов, жившая в ее крови, одержала верх – и ни она, ни Симон не воспротивились этому.

Сидя позади шофера, Мари-Анж беззвучно плакала, роняя слезы на свои любимые пирожные – эклер с шоколадом, – которые ей теперь уже долго не захочется есть.

В это время Жан-Ноэль и герцогиня де Сальвимонте прогуливались в садах Большого Трианонского дворца.

Последние две недели они, можно сказать, были неразлучны.

Они вместе побывали у астролога на улице Бломе, и когда тот приступил к составлению гороскопа Лидии, она назвала ему неверную дату своего рождения, а после этого со страстным интересом выслушала пророчество о себе, вернее, о судьбе женщины, которая была моложе ее на десять лет.

А на следующий день они отправились в банк, и герцогиня заставила Жан-Ноэля подписать вексель, в котором было сказано, что он обязуется возвратить ей деньги через три дня. Вечером они были в Опере. Наутро обнаружилось, что Лидии прислали пригласительные билеты на генеральную репетицию в «Комеди Франсез».

По истечении трех дней Жан-Ноэль в отчаянии признался герцогине, что не может возвратить ей долг.

И она дала ему отсрочку еще на три дня, заставив его подписать новый вексель. Так происходило еще несколько раз, и в день президентских выборов истекал срок в пятый раз предоставленной ему отсрочки. Герцогиня уже не заставляла Жан-Ноэля переписывать векселя, она ограничивалась тем, что на словах откладывала день погашения долга.

Все это время она предлагала молодому человеку развлечения, от которых он не смел уклониться, и Жан-Ноэль, как борзая на поводке, покорно следовал за ней с выставки на выставку, из одного великосветского салона в другой, из театра в театр.

Те, кто постоянно встречал их вместе и знал, с кем дружил Жан-Ноэль в Италии, приписывали его привязанность к герцогине той склонности к обществу старых дам, какая характерна для педерастов.

Выйдя из-за стола, герцогиня сказала Жан-Ноэлю:

– Я хочу вам показать, дорогой, те заветные уголки, которые я здесь люблю: в них почти никогда не заглядывают. Замок, главный парк, Швейцарский пруд – все это, конечно, грандиозно и бросается в глаза. Эти места знают все. Но мы пойдем не туда.

Она шла впереди Жан-Ноэля, пошатываясь на непослушных ногах с высохшими, костлявыми лодыжками, но сама она была уверена, что у нее все еще легкая походка молодой женщины; она вела его через сады Трианонских дворцов, восторгаясь Версалем так, как им восторгаются только иностранцы, приехавшие во Францию; точно так же восхищаются Римом попавшие туда французы.

И Жан-Ноэль, который уже повидал виллу д’Эсте, Капрароллу, Тосканские виллы и замки Умбрии, должен был признать, что шедевры Италии, ее лучшие архитектурные памятники, ее сады, ее фонтаны – все это было воспроизведено здесь художниками, воспитанными итальянской школой и сформировавшимися под ее влиянием.

Жан-Ноэль и Лидия оказались напротив левого крыла Большого Трианонского дворца: с невысокого фасада на них смотрело смеющееся лицо фавна.

– Какое совершенство пропорций! И вместе с тем сколько во всем этом чувственности! – воскликнула герцогиня де Сальвимонте. – Так и кажется, – продолжала она, указывая на ажурную лестницу с двумя маршами, – так и кажется, что король и королева, только что предававшиеся нежной страсти, сейчас сойдут по этим ступеням, чтобы прогуляться в саду.

Она протянула руку по направлению к продолговатому бассейну, облицованному мрамором; посредине водоема возвышался свинцовый фонтан: там юный Вакх укрощал львенка, заставляя его есть виноград.

В этом укромном месте никого не было, и они одни любовались феерическим зрелищем.

Жан-Ноэль решил воспользоваться удобным случаем и в очередной раз попросил об отсрочке векселя.

– Дорогая Лидия, мне очень неловко, – пробормотал он. – Клянусь вам, что все эти три дня…